101 разговор с Игорем Паниным

– Русская литература всегда отличалась тем, что создавала небывалые, фасонистые, беспримерные лекала и брезговала подражанием. Я пытаюсь делать то же самое. Или это мне кажется?

– Такое впечатление, что вы ориентируетесь на западный литпроцесс (и рынок соответственно). Однако ваш основной читатель живёт в России. Никогда не думали вернуться?

– Я и не уезжала, дорогая редакция. Моя мама и её семья пережили блокаду в Ленинграде, мой дед сопровождал на фронт обледенелые вагоны, стоя с ружьём во вшивом тулупе, а я родилась на Малом проспекте Петроградской стороны, училась в Иркутске и отвечала на письма в газете «Нерчинская звезда». Не надо делать из нас эмигрантов только потому, что прибалтийский ломоть однажды хрустнул и отвалился от ковриги.

– А что думают о вас литовские читатели? Читают ли вообще в Прибалтике русские книги?

– Разумеется, читают. И переводят. Вот недавно в издательстве «Вага» перевели «Письмовник» Михаила Шишкина. Та же «Вага» на днях прислала мне перевод «Каменных клёнов», и я читаю его со словарём, потому что переводчик переложил русские архаизмы, используя устарелую, просто-таки древнюю, литовскую лексику. Думаю, переводчику пришлось нелегко, когда он переводил рецепты из тамошнего Травника: «Есть трава Царь Иван, собою в локоть, от одного корени три отрасля, добра давать кликушам утопя пить в квасу или в уксусе».

– Часто случается, что к писателю, поначалу громко заявившему о себе, ослабевает внимание и он как-то резко перестаёт всех интересовать. Вы не боитесь, что на ваши книги упадёт спрос, что они не будут номинироваться на крупные премии?

– На мои книги и не было никогда особенного спроса, всех моих читателей можно поселить на одной улице, если она не слишком длинная. Надо заметить, на такой улице я сама бы не отказалась поселиться – я люблю своих читателей. И не только за их письма и отзывы в блогах, но ещё за то, что они не сдаются и читают, читают многостраничные тома с примечаниями, несмотря на то, что мы живём во времена новеллизаций, кратких изложений классики и торжествующего либретто. Что касается премий, то это, разумеется, приятная перемена финансовых и разных прочих обстоятельств, и нет такого писателя, который не ждал бы подобного от судьбы. Но если дать этому ожиданию волю, то оно быстро превратится в вечное, как сырость, беспокойство: меня не заметили, не полюбили, всем наливают, а мне не поднесли. Размышления подобного рода довольно быстро делают из литератора атихифоба (атихифобия – боязнь неудачи, провала. – Ред.) и неврастеника.

Три дополнительных вопроса:

– В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?

– Один античный царь, поклявшийся воевать с Троей, обещал прислать пятьдесят боевых кораблей, когда понадобится. И прислал – один большой, настоящий, и сорок девять игрушечных терракотовых, зато в полной выкладке. Вот какую силу имело слово. Мы живём не в крито-микенскую эпоху, скажете вы, а я отвечу: большие корабли всегда есть, просто, напоровшись на мель, они быстрее идут ко дну. Что касается последних лет, то они всё больше напоминают мне контур 20-х годов прошлого века: декаденты разбрелись по свету, появились уже свои рапповцы, свои попутчики и даже трескучие хозяева парохода современности. Недавно прочла в «толстом» журнале рассуждения некоего критика о том, что литература не должна превратиться во «что-то чудесное, но далёкое от масс по типу балета». Дальше там говорится о том, что литература должна взять на себя объединительные функции, а также о необходимости введения в художественное произведение человека труда. Господа, окститесь. Литература ничего никому не должна. И, ради Бога, не надо в неё никого насильно вводить.

– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?