101 Рейкьявик

Нет. Просто похмелье. Типичное похмелье, когда тебе кажется, что твой мозг — это задница.

И все же мысли приходят какие-то кишечные, на зеленом моховом коврике голоногий я, и… Раз уж ничего нет, хоть куртку надену. В конце концов я прекращаю розыск штанов и зыркаю очками в поисках каких-нибудь доказательств. Маленький миленький письменный столик. Детский ластик. Девически-розовая бумага. Неисписанные страницы. И все та же пробковая доска. Расписание. Школа Граварвога. Постой-ка. У меня завтра урок труда. И где-то в глубине под геологическими слоями моей души просверкивает совесть: светлые полоски в земляном валу моей жизни — осадочная порода с задней парты в школе Восточного района. Неужели человек никогда не освободится от прошлого? Как ни пытаешься… Как ни пытаешься гасить каждую секунду, высосав из нее дым… Надо лучше научиться гасить сигареты. Хочется сигарету. Пачка сырая, как в скверном анекдоте. Черт! Я не просыхаю, даже сигареты и те намокли. На пробковой доске фотография. Моя — как светловолосая светокопия сестры Энгей. Ксерокопия, уменьшенная на шестьдесят четыре процента. И как ее звать? Видей[182]? Расписание: «Вака Робертсдоттир», Маленькая двенадцатилетняя Вака с подругами на курорте. Безгрудые сгрудились на бортике испанского бассейна. Маленькие канарейки в купальниках. Да. Грудки скорее птичьи, чем женские. Американцы зовут своих девушек «цыпочками». Мне больше нравится грудка, чем ножки. Белое мясо. Да. Что еще? Две резинки для хвостиков. Здесь живет пони. В воздухе висит половое созревание, как невидимый газ. Он лежит облаком вокруг люстры и с каждым месяцем мало-помалу оседает вниз (скоро между месяцами будет идти кровь) и наполняет комнату. Проявитель. Он превратит неясные канареечные грудки в вымя. Мое неожиданное сравнение заставило меня взглянуть на потолок. Надо побыстрее убраться отсюда, пока опять не началось половое созревание. Хватит с меня и одного раза. В конце концов прихватываю на память крошечный зонтик «всех цветов радуги» с розовой ручкой, засовываю во внутренний карман. Опять смотрю на фотографию. Вака. Ты потянешь на 100 000.

Первой из комнаты выбирается моя голова. Так надежнее. Потому что у нее есть глаза. В доме тихо. Я на голых ногах коридорюсь вон и осторожно открываю дверь супружеской спальни. На подушке волосы Энгей. И… И. (К женщинам всегда прибавляется новое «и».) Серьга Оли шевелится рядом с ней, когда я прокрадываюсь на ковер. Ремень от кожанки болтается у меня возле ляжки.

— Эй! Ты моих штанов не видел?

— Э-э… нет, — отвечает Оли.

Я ищу, хотя и безуспешно, и потом прощаюсь в дверях, на удивление бодрый:

— Адье! И спасибо за вчерашнее шоу. Ты был великолепен. Я к тебе, наверно, попозже загляну, если смогу. — Я улыбнулся и уже почти закрыл за собой дверь, но тут же открыл снова и говорю: — Но только вот что: больше разных поз. Больше разнообразия. У тебя все отлично, и скорость у тебя хорошая, только вот… больше вариаций, понятно?

— Э-э… да. О’кей.