11.22.63

Во внешней жизни леди с ходунками (Альберта Хичинсон; Сэйди ее посетила, привезла ей букет цветов) стояла надо мной на тротуаре и кричала, пока какой-то сосед не вышел, увидел, что происходит, и вызвал «скорую помощь», которая отправила меня в Паркленд. Там меня лечил доктор Малколм Перри, который потом будет лечить Джона Кеннеди и Ли Освальда, когда они будут лежать при смерти. Со мной ему повезло больше, хотя граница тоже была близко.

У меня были сломаны зубы, сломан нос, сломана лицевая кость, раздроблено левое колено, сломана левая рука, вывихнуты пальцы и множественные внутренние травмы живота. Также у меня была черепно-мозговая травма, и это беспокоило Перри больше всего.

Мне рассказывали потом, что, когда мне пальпировали живот, я пришел в чувство и дико завыл, но сам я этого не помню. Мне вставили катетер и немедленно из меня, как это говорят комментаторы боксерских матчей, «потек кларет». Внутренние органы сначала находились на своих местах, а потом начали перемещаться. Мне сделали полный анализ крови, подвергли проверке ее на совместимость, а потом влили четыре дозы крови… которую, как мне потом рассказала Сэйди, раз в сто госпиталю возместили жители Джоди во время донорской акции в конце сентября. Ей приходилось рассказывать мне все по несколько раз, так как я забывал. Меня готовили к операции на брюшной полости, но сначала должны были сделать спинномозговую пункцию, провести неврологические консультации — в Стране Было нет таких вещей, как компьютерная томография и МРТ.

Также я потом узнал, что у меня состоялся разговор с двумя медсестрами, которые готовили меня к пункции. Я рассказал им, что у моей жены проблемы с алкоголем. Одна из них сказала, что это очень плохо, и спросила, как ее зовут. Я им сказал, что она рыбка и ее зовут Ванда, и радостно захохотал[629]. А потом вновь потерял сознание.

Селезенка у меня оказалась ни к черту не годной. Ее удалили.

Я все еще находился в отключке, моя селезенка пошла туда, куда идут уже негодные, но не крайне необходимые органы, а тем временем меня передали ортопедам. Они наложили мне шину на руку, а сломанную ногу запечатали в гипс. Немало людей в последующие недели оставили на нем свои автографы. Иногда я узнавал имена, по-большей части нет.

Меня держали на седативах, с зафиксированной головой, в кровати, задранной точно на тридцать градусов. Фенобарбиталом меня угощали не потому, что я якобы был в сознании (хотя Сэйди говорила, иногда я что-то бормотал), а потому, что боялись, чтобы я, вдруг очухавшись, не нанес сам себе новых травм. Короче говоря, Перри и другие врачи (Эллиртон также регулярно наведывался, наблюдая, как я прогрессирую) вели себя с моей башкой, словно с не разорвавшейвся бомбой.

Я и сегодня не очень себе соображаю, какая разница между гемоглобином и гематокритом, но они у меня начали возвращаться к нормальному уровню и все этому были рады. Мне через три дня сделали еще одну пункцию. Эта показала следы старой крови, а когда речь идет о пункции, старая считается лучшей, чем новая. Это свидетельствовало о том, что я пережил серьезную травму мозга, но все-таки можно отказаться от сверления в моем черепе трепанационной дыры, рискованной процедуры, учитывая те битвы, которые вело мое тело на других фронтах.

Но прошлое сопротивляется, оно защищается от изменений. Через пять дней после моего попадания в больницу плоть вокруг разреза, через который мне удалили селезенку, покраснела и стала горячей. На следующий день разрез раскрылся, и меня откинуло в горячку. Мое состояние, которое после второй пункции из критического переименовали в серьезное, вновь отбросилось к критическому. Судя из моей медкарты, я находился «по назначению доктора Перри под наркозом в состоянии минимальной восприимчивости».

Седьмого сентября я ненадолго проснулся. Так мне, по крайней мере, рассказывали. Какая-то женщина, красивая, не смотря на ее шрамы на лице, и какой-то пожилой мужчина с ковбойской шляпой на коленях сидел возле моей кровати.

— Ты знаешь, как тебя звать? — спросила женщина.

— Разорвать, — ответил я. — А фамилия Лопнуть.

Мистер ДЖЕЙК-ДЖОРДЖ-РАЗОРВАТЬ-ЭППИНГ-ЭМБЕРСОН провел в Паркленде семь недель, прежде чем его перевезли в реабилитационный центр — небольшой жилой комплекс для ослабленных людей — на северной окраине Далласа. Все те семь недель из-за инфекции, которая завелась в том уголке, где раньше жила моя селезенка, я пролежал под капельницей с антибиотиками. Шину на сломанной руке мне заменили длинной гипсовой повязкой, которую тоже покрывали имена людей, которых я не помнил. Незадолго перед переездом в реабилитационный центр «Эдемские сады» я повысился в статусе до короткого гипса на руке. Приблизительно в то же самое время мое колено, стараясь возвратить ему мобильность, начали мучить физиотерапевты. Мне рассказывали, что я много кричал, хотя сам я этого не помню.