11/22/63

Именно такой безнадежной, неблагодарной работой я и занимался в тот вечер, когда неподалеку катился к очередному финальному свистку очередной матч школьных баскетбольных команд, итак, присно и во веки веков, аминь. Это было вскоре после того, как Кристи возвратилась из реабилитационного центра, и думаю, если тогда я и имел что-то в уме, то только надежду, что, возвратившись домой, увижу ее трезвой (так и случилось; своей трезвости она была верна лучше, чем своему мужу). Помню, у меня немного болела голова, и я тер себе виски, как это делаешь, когда стараешься предотвратить легкое раздражение, чтобы оно не превратилось в большое. Помню, я подумал: еще три сочинения, только три, и я смогу, наконец-то, уйти отсюда. Смогу отправиться домой, заварю себе большую чашку растворимого какао и погружусь в новый роман Джона Ирвинга [6], подальше от этих искренних, но топорно сшитых текстов, которые откликаются молоточками в моей голове.

Не прозвучало ни скрипок, ни предупредительных колокольчиков, ни одного ощущения, что моя скромная жизнь должна измениться, когда я взял из пачки и положил перед собой сочинение, написанное уборщиком. Но мы же никогда этого не знаем, разве не так? Монетка жизни оборачивается мельком.

Он писал дешевой шариковой ручкой, которая во многих местах запятнала все его пять страниц. Почерк у него был корявый, но, тем не менее, разборчивый, и нажимал он, похоже, довольно сильно, так как слова его были буквально врезаны в листы дешевой тетради; если бы я закрыл глаза и пробежался подушками пальцев по тем изрытым страницам, это было бы похоже на чтение шрифта Брайля. И еще он оставлял такой небольшой завиток, словно кудряшка, в конце каждой строчной буквы у. Я помню это во всех деталях.

Я также помню, как начиналось его сочинение. Я помню его слово в слово.

Тогда был не день а было под ночь. И ночь которая изменила мою жизнь была ночью когда мой отец убил мою мать и двух моих братьев а меня очень поранил. Он поранил мою сестру тоже и так сильно шо она запала в кому. Через три года она умерла так и не проснувшись. Ее имя было Эллен и я очень ее любил. Она любила собирать цветы и ставить их в вазы.

На половине первой страницы мне начало щипать глаза, и я отложил мою верную красную ручку. Это случилось, когда я дошел до того места, где он заполз под кровать и кровь заливала ему глаза (она также забегала мне в горло, и вкус был ужасный), вот тогда я уже начал плакать — Кристи могла бы гордиться мной. Так я и читал до самого конца, не делая ни одной пометки, только вытирая себе глаза, чтобы слезы не капали на страницы, которые очевидно стоили ему очень больших усилий. Думал ли я, что он более отсталый, чем остальные ученики, что он только на полшага опережает тех, кого по обыкновению называют «неспособными к образованию»? Но, ради Бога, для этого была причина, разве нет? И для его хромоты тоже. Это настоящее чудо, что он тогда вообще остался живым. А он остался. Хороший человек с постоянной улыбкой на лице, который никогда не повышал голос на детей. Хороший человек, который прошел через ад и упорно трудился — со смиренной надеждой, как и большинство таких же — ради получения аттестата о среднем образовании. Пусть он и останется уборщиком весь остаток своей жизни, просто дядькой в зеленой или коричневой спецовке, который то ли толкает швабру, то ли шпателем, который он всегда держит в заднем кармане, отскребает от пола жвачку. Возможно, при других обстоятельствах он мог бы стать кем-то другим, но как-то ночью монетка его жизни обернулась мельком, и теперь он просто одетый в «Кархартт»[7] уборщик, которого дети из-за того, как он ходит, дразнят Гарри-Шкреком.

И я плакал. Это были настоящие слезы, те, которые выходят из самых глубин естества. С противоположного конца коридора я услышал, как Лисбонский духовой оркестр начал играть победную песню — родная команда выиграла, ну и хорошо. Вероятно, чуть позже, Гарри с парой его коллег начнут разбирать трибуны и заметать набросанный под ними мусор.

На его сочинении я размашисто поставил большую красную 5. Смотрел на нее секунду или две, и тогда прибавил еще и большой красный +. Так как сочинение было хорошим, а еще потому, что его боль вызвала эмоциональный отклик во мне, его читателе. А разве не именно этого должно достигать написанное на 5 с плюсом? Вызвать какую-то реакцию?