12 смертей Грециона Психовского

— Подумайте, профессор, вы же умеете складывать два и два. Вавилон пал, их Дракон похоронен где-то глубоко под землей. А этот — единственный, что остался. Думаю, вы понимаете, почему я так… настороженно отношусь к нему.

— И собираетесь что-то с ним сделать? — фраза прозвучала так, словно зоозащитник увидел дворовых детишек, поджигающих кошкин хвост.

— Я собирался его поймать, пока он шлялся по разным оттискам стараниями глупцов, — Визирь Духовного Пути сделал какой-то непонятный жест рукой. — Это же абсолютно нормально — искать сбежавшего домашнего питомца. Дракон должен быть на своем месте, профессор — и не только потому, что я этого хочу, что мне это… скажем так, весьма полезно.

Заххак наконец-то зашагал, словно бы гуляя по воде.

— Всего хорошего, профессор, поправляйтесь, и доброго утра. Еще увидимся — обязательно. И, я надеюсь, в более… открытых обстоятельствах.

Последние два слова ужалили разум — буквально.

Грецион решил задать вопрос, необходимый в конце любого откровенного разговора, тем более, если речь касалась мудрых, могущественных и таинственных правителей древних, мистических континентов.

— Ну и зачем вы все это мне рассказали?

— Это — отнюдь не тайна, — магус даже не обернулся. — И таков Духовный Путь — будь открытым, да и откроется просветление тебе.

У профессора почему-то сложилось ощущение, что последнюю фразу Заххак придумал только что.

— Вас ждут к завтраку, профессор, — слова, опять тяжелые, как чугунные наковальни, ударили по голове Психовского. — Поторопитесь — аппетит барона не знает границ. И поднимайтесь аккуратно — в вашем состоянии лучше не спешить.

Посыл был понятен и без дополнительных пояснений — Грециона послали куда подальше, но он задерживаться и не собирался.

Еле-еле поднявшись обратно в храм, уже заполнявшийся первородными лучиками утреннего, гранатового солнца, профессор плюхнулся на каменный пол, схватившись за голову. Тошнота и боль почти отступили, и как только они сошли на нет, оказалось, что сил идти прямо сейчас особо не осталось.

Психовский разлегся на каменном полу храма, потом сел и, несколько минут сверля взглядом пустоту и белые исписанные стены, наконец-то встал, уже почти не шатаясь, и неспеша пошел к колоннам, плюнув на статую пернатого змия — образно говоря, конечно, хотя не против был сделать это буквально.

Улица дышала утренней свежестью, постепенно просыпаясь — туман почти отступил, солнце врезалось в древние камни и неспешно, подобно плохой электрической плитке, подогревало воздух.

Профессор, в отличие от друга-художника, не курил, но любил затягиваться теплым воздухом, особенно рано-рано утром, и ради такого мог встать ни свет, ни заря — просто чтобы с чашкой кофе в погожий летний денек выйти на балкон. Такой теплый воздух был полон жизни, и тело наполнялось каким-то неподдельным счастьем просто оттого, что ты — здесь, ты — живой, ты — встречаешь этот рассвет; а Грецион Психовский до боли в суставах любил жизнь, какой бы стороной она к нему ни поворачивалась — и осознание того, что в каких-то оттисках его уже давно нет на этом свете, начинало пугать так сильно, что доставало до самых глубин сознания, туда, где живет леденящий ужас. Другой вопрос в том, что в этих оттисках все было по-другому, и даже Грецион был слегка другой — чуть более строгий, чуть более сдержанный, чуть более безответственный, чуть более грубый. Но профессору все равно почему-то казалось, что это все он сам, то есть это и был он сам, но только слегка отличный от самого себя… Да, терминология конечно хромает, но, говоря совсем просто: Психовский не видел особой разницей между собой во всех оттисках. Смерть она и есть смерть, не важно для кого. И точка.

Задним числом профессор слегка завидовал лемурийцам, застывшим между оттисками, под тринадцатым знаком Зодиака, едиными для всех оттисками — они-то хотя бы знали, что если живы — то всегда и везде, а если мертвы — то раз и навсегда.

Утро придало профессору новых сил, словно сказав: «Давай, дружок, возрождайся, нас ждут великие дела».

Тело Психовского, тем временем, дошагало до прямой дороги к дому Бальмедары, а мысли вновь вернулись к чертовым змеям в архитектуре — нет, никто не отрицал, что это все влияние гигантских ящериц, но слишком много набиралось совпадений, и слишком сильна была кричащая от тревоги эмоция, чтобы игнорировать ее — по крайней мере, для чуткого и проницательного Рака-Грециона в этом оттиске. А разговор с Заххаком только подлил догадок в огонь.

Если дверь возможности не открывалась сразу, Грецион пытался выломать ее. Если же она оказывалась слишком прочной и не поддавалась, то профессор ждал, пока ее кто-нибудь не откроет изнутри, и только потом сдавался — да и то, поглядывал, не появилась ли где щелка или тайный лаз.

Сейчас профессор Грецион Психовский находился на стадии «попробовать открыть по-человечески».

Рассвет упивался лиловым.