120 дней Содома, или Школа разврата

Еще один, на мой взгляд, более невозможный (это был старый монах), входит, требует подать ему кал десятка первых попавшихся людей – мужчины, женщины – безразлично. Все это он смешивает, месит, как тесто, надкусывает и, заглотав добрую половину, выпускает свое семя мне в рот.

А вот третий – никто не вызывал за всю мою жизнь такого во мне отвращения, как этот третий. Он велит мне раскрыть пошире рот. Я нагишом ложусь на полу на циновку, он устраивается надо мной на корточках, справляет большую нужду мне в рот, а потом из моего же рта кормится своим дерьмом, поливая мои соски своим семенем.

– Экий, однако, забавник, – воскликнул Кюрваль. – Черт побери, мне как раз сейчас охота посрать, надо бы попробовать эту шуточку. Кого бы мне только взять, посоветуйте, милостивый государь герцог?

– Кого? – переспрашивает Бланжи. – По чести говорю, советую взять мою дочь Юлию. Она же вот здесь, у вас под рукой, вам нравятся ее губы, пусть они вам и послужат.

– Премного благодарны за такой совет, – в сердцах воскликнула Юлия, – чем я заслужила эти ваши слова?

– Раз это не по нраву столь благопристойной девице, – продолжал герцог, – возьмите мадемуазель Софи: свежа, хорошенькая и всего четырнадцать лет.

– Ну что ж, Софи так Софи, – говорит Кюрваль, и его неугомонный член в знак согласия вздергивает голову.

Фаншон подводит жертву. У Кюрваля при виде трепещущей бедняжки, которую уже заранее тошнит от отвращения, вырывается довольный смех. Он приближает к этому свежему личику свою огромную грязную задницу – так мерзкая жаба подминает под себя нежную розу. Его взбадривают, дерьмо вываливается. Софи подбирает все, до последней крошки, пакостник припадает к ее ротику и в четыре глотка возвращает себе все, что только что отдал; из него выжимают сперму прямо на живот несчастной малютки, а ту по завершении операции тошнит на подставленное лицо Дюрсе. Последний проглатывает все, неистово мастурбируя при этом.

– Продолжай, Дюкло, – говорит Кюрваль, – и порадуйся, сколь действенны твои рассказы.

И воодушевленная похвалой Дюкло возобновила повествование.

– Человеку, с которым я сведалась после того, чей пример подействовал на вас столь соблазнительно, требовалось, чтобы предоставленная ему дама страдала несварением желудка. Потому-то Фурнье, никак не предупредив меня, подсунула мне в обед какое-то слабящее снадобье, приведшее к резям в моем животе и к сильнейшим позывам. Гость наш является и после нескольких предваряющих лобызаний в предмет своего поклонения видит, что колики довели меня до того, что терпеть больше я не в силах; он дает мне полную свободу, из зада моего хлещет бурный поток, я держу гостя за член, он в восторге глотает все и просит повторить. Я подаю ему вторую порцию, тут же следом за ней и третью, и наконец, на моих руках недвусмысленные свидетельства испытанного им наслаждения.

А на другой день я имела дело с субъектом, чья несколько вычурная прихоть может и среди вас найти поклонников.

Мы начали с того, что поместили его в комнате по соседству с той, где мы обычно занимались. В перегородке, разделявшей комнаты, была, как вы помните, дыра, весьма удобная для наблюдения. Гость пребывал в своей комнате в одиночестве, а с другим участником представления находилась в соседней комнате я. Этот другой был кучером фиакра, его подрядили прямо на улице, обстоятельно все объяснили, а поскольку и я была наилучшим образом подготовлена, то роли наши были исполнены превосходно. Надо было, чтобы кучер испражнялся аккурат напротив наблюдательного глазка и для распутника в соседней комнате ничего из этого зрелища не пропало бы втуне. А я подставляла под дерьмо нарочно приготовленное блюдо и всячески помогала операции: раздвигала ягодицы пошире, массировала анус, словом, не упускала ничего, что может облегчить испражнение. Как только малый наполнил блюдо, я принялась обрабатывать его член, пока он не спустил свое семя на свое дерьмо; все это происходило под зорким взглядом нашего наблюдателя. Наконец, кушанье готово, и я спешу в соседнюю комнату. «Хватайте скорее, сударь, – кричу. – Прямехонько с пылу с жару». Ему не надо повторять: он хватает блюдо, вручает мне свой член, я его взбадриваю, и пока сок его льется в мои ладони, проказник сжирает все, что ему поднесли.

– И сколько же лет было кучеру? – спрашивает Кюрваль.

– Лет тридцать или чуть больше.

– Это что! – отвечает Кюрваль. – Если пожелаете, Дюрсе расскажет об одном нашем знакомце, который проделывал то же самое и в тех же самых обстоятельствах с человеком на седьмом десятке, да еще взятым из самых подонков общества.

Дюрсе, чей жалкий стручок после поливки, произведенной Софи, поднял голову, подтвердил слова приятеля:

– В этом-то самый смак. Уверяю, что я бы проделал это и с самим королем уродов.

– Эге, да у вас никак поднялось, Дюрсе, – вмешался герцог. – Уж я вас знаю: чем больше грязи, тем скорей у вас закипает е… льный сок. Так вот вам: я хоть и не король уродов, но ради вас могу предложить все, что накопилось в моих кишках, а там накопилось изрядно.