15 000 душ

Никакой это был не янтарь! Достаточно было взглянуть на порхающие ленты туалетной бумаги, которые летели со стен этих бастионов — ярмарка! — и застревали среди металлических побрякушек и пустых ночных горшков. В пыли лежала рухнувшая карусель с обвалившейся крышей.

Земля гудела.

— Очень может быть, что все тут вокруг возникло в результате титанического землетрясения! — Мистериосо махнул рукой, указывая на широко раскинувшиеся, опоясанные уступами стены котловины, похожей сейчас на заброшенный дом, из выбитых окон которого сыпался мелкий песчаник — а может, это была пшенная каша?

До них доносились монотонные, прерывистые гудки кораблей, глухие, хрипловатые звуки, которые сливались в заунывный дуэт с гулом земли.

— До этого звуки были совсем другие, — подивился Клоккманн.

Они добрались до подножия последнего, отвесного барьера, который высился перед ними сплошной, выпуклой стеной. Между базальтовыми блоками этого бастиона, покрытыми красными и черными крапинками, выпирали, как культи, обломки труб, которые ритмично гудели от ветра.

— Да это настоящая крепость, — не на шутку удивился Клоккманн, — прямо цитадель какая-то!

— Минутку! — сказал Мистериосо и спустил штаны.

Неподалеку окаменевшие обезьяны — павианы, красно-бурые гориллы и тщедушные капуцины — падали, тяжело кувыркаясь, с пузатых бастионов. Пушечные стволы оказались на поверку обрубками фабричных труб, канализационными коллекторами, которые тянулись к ослепительно голубому небу из монолитного фундамента крепости.

Мистериосо, уже во всеоружии, безучастно двинулся к глубокому вырубленному в скале желобу, который вел ввысь вдоль крепости. Над их головами, на головокружительной высоте торчали во все стороны канализационные трубы, с которых падали капли. Профессор медленно ступал впереди. Солнечное излучение здесь наверху не ослабело, а скорее наоборот — поляризовалось еще сильнее: на небе ни облачка! Погода как на высокогорье!

Сбоку за обрывистыми краями прохода, над которыми роились светлячки, лежало глубокое ущелье, дно которого было скрыто за каким-то выступом, напоминающим горб. На нем высились величественные руины собора.

В разрушенных нефах под обвалившимися куполами валялись разбитые якоря, облепленные осклизлыми трупами. Толстые мачты вздымались из волн щебня. Местами все было черно от мертвых тел; они лежали грудами, как тараканы. Казалось, от обломков расколовшихся колоколов исходил зловещий гул — вон оттуда! Он был слышен совершенно отчетливо! На сей раз Клоккманн умолчал о том, что ему послышалось, но Мистериосо все равно ухмыльнулся.

Кое-где в колоннадах еще развевались изодранные паруса и тенты. В куче мусора, заодно со стрельчатыми окнами, вимпергами и стременами, лежало, как огромный штурвал, окно-роза. Увешанные одеждами канаты тянулись снизу к гребням разрушенных стен. Эта обитель отчаяния уже зарастала зеленым кустарником вперемежку с горными соснами.

— Благодарю вас за то, что согласились меня сопровождать, — громко сказал Мистериосо, — вы и представить себе не можете…

Но Клоккманн его не слушал, ибо им целиком завладела одна мысль, одна идея, сверкнувшая у него в голове: да что там такое творится?

За базиликой простирался широкий холмистый склон, спускавшийся в долину, загроможденную гробницами и аркадами могильных склепов. Внизу среди необозримых братских могил текла широкая черная река.

Вонь ужасная.

Вода была такая черная, что в ней даже не отражался солнечный свет. Плавно и мерно катились волны.

Они двинулись под гору. По долине, словно хорошо прожаренные сосиски или куски филе, были разбросаны трупы: уж не от этого ли зрелища таинственной реки, несущей свои воды среди бесчисленных братских могил, Клоккманн совсем потерял голову? — Он достал свою записную книжку и принялся писать.

— Запишу-ка я всех скопом, — сказал он, — живых и мертвых! Хотя бы для пробы, — добавил он. — А это идея!!! Живых и мертвых!

Значит, живые и мертвые: нам, тем, от чьего имени мы ведем этот рассказ, кажется, что это уже чересчур. Мы от души желаем Клоккманну поставить рекорд, у нас нет к нему ни капли зависти. Иные читатели, возможно, успели полюбить Клоккманна, сроднились с ним: они наверняка решат, что мы видим в нем соперника, или скажут, что у него солнечный удар. С полным на то основанием они потребуют проявить подобающее уважение к столь неутомимому персонажу. Но разве в наших интересах его дискредитировать? Какой нам от этого толк? Не рискуем ли мы из-за этого оказаться в двусмысленном и весьма щекотливом положении? Мы ведь рассчитывали на то, что Клоккманн чувствует и мыслит адекватно: в самом деле, что нам проку в том, что он спятил!