150 моих трупов

– Она – твоё, – повторил Хозяин Луны, глядя на то, как высматривает танцовщица что-то в мутных хрусталиках глаз, – и я – твоё, и ты – твоё, и сто сорок восемь раз вокруг – твоё. Но где ты, Риррит? – Девушка шла внутрь машины. Она искала меня в безучастных лицах. – Где ты во всём этом, маленький преданный всеми мальчик? Ты так много титулов назвал мне. Так много имён для себя придумал. Но всё это – маски с пустотой вместо глазниц.

Одно за другим Мои лица провожали точёную фигурку мёртвой танцовщицы. Я с ужасом следил за тем, как страхом отвечает Мне её взгляд. Слишком хорошо сработанный. Слишком живой.

– Она просила найти внутри неё ту искру Сотворителя, что сделала бы её для тебя больше, чем объектом манипуляций, больше, чем частью рукотворного мира, но ты не стал с ней искать. Она просила пойти с ней вглубь той боли, которую ты так и не посмел коснуться внутри себя, – боли рождения, Риррит. Ты не пошёл с ней до конца. Ты испугался. Той последней, сакральной двери, той ультимативной бесконечной боли, что приводит душу в этот мир. Тебе же так проще, ведь ты так легко отказался от собственной души. Зачем теперь ты следуешь за ней и почему готов преследовать здесь, в сердце мира, брошенном сотни лет назад?

Мой ответ разошёлся шёпотом, словно поветрием над тёмным механическим лесом:

– Потому что я видел в ней искру жизни.

– Ты знаешь, что где-то там, глубоко внутри, она живая, моя милая девочка? – крепко прошептал Хозяин Луны, и мне показалось, что он хотел получить от меня тот ответ, который предчувствовал. На который кротко надеялся.

Я дал ему этот ответ легко, дал холодно его:

– Да.

– Тогда ты её уже предал, – заключил демон и закрыл глаза, освобождая её, ту самую: неизведанную, непереносимую, белым по крови уродливую, до крайней степени чистую и преступную, грешную оттого… боль созидания.

Он отпустил её в мою женщину, он наполнил ею тонкий стан и хрупкие пальцы, хранившие в себе эхо того выразительного напряжения, им танцовщицы рассказывают миру об огне, им пожирает во время танца их души.

И я с ужасом смотрел, как тонкая рука тянется к ликровому клапану на жилистом запястье трупа. Я не шелохнулся ни одной из всех своих мышц. В благоговении и страхе, в вожделении, которого никогда не знал раньше, я ждал, когда они соприкоснутся. И она соединилась со мной. Не ждала, не медлила и не сомневалась. Она отдала мне ту боль, отсутствие которой я никогда не мог простить себе. Которую я так боялся вдруг найти в мире. Которой я открылся теперь полностью и без остатка. И потекла в меня она – боль моего созидания.

Мои руки обняли хрупкие плечи, пальцы сошлись в рыжих густых волосах. Мои глаза плакали. Плакали горячо, но эта рукотворная теплота механистических объятий, эта влага, которая, как объект искусства, лилась из неживых глаз… это всё казалось мне какой-то жуткой констатацией нашего падения. Нашей не-жизни, ужаса, куда мы сами поместили себя. Не сейчас и даже не год назад. Всю свою жизнь мы вели себя к этому. Наши объятья появились во всех этих мышцах, в моей голове так давно… Они стали естественным продолжением какого-то старого, страшного, вечного движения. Смерти в поисках теплоты.

Смерти – нет.

И я захотел её взять. Взять её себе так же, как до этого снова и снова вонзал зазубренное лезвие в живот её отца. Владеть её телом и болью. Я собирался взять её силой. Столькими телами, сколько только смогут до неё дотянуться, использовать для себя. Вобрать её в себя всю. Войти в неё. Существовало мгновение, когда я мог бы отказаться от этого. Но сомкнулись вокруг и над ней мои тела. И скрыли собой свет.

Я видел ужас в глазах, я чувствовал страх в движениях, когда она отталкивала мёртвые руки, тянущие её к себе, я слышал крик, исходивший из её лёгких. Я понимал её отчаянье. Безотчётный первобытный страх, исходивший из самой глубины её естества. И я хотел видеть теперь этот ужас, я питался им, я им владел. Я забрал её себе, я зажал её между собой и собой, я проникал в неё, и я пил её боль и её жизнь. Дышал воздухом, исходившим из её лёгких, грелся теплом от шёлковой кожи, по которой скользили грубые мужские и нежные женские пальцы моих рук. В каждое её отверстие я проникал. Поступательно. Снова и снова.

Я хотел бы, чтобы она захлебнулась моей спермой. Но это всё невозможно. В мёртвом теле невозможно создать сперму. И поэтому я тыкал пустые члены в её тёплое лоно. И ждал, когда разродится оргазмом, дойдя до истины, до высшего предела белая, искренняя, истинная… любовь, которую я убивал.

Трепетала, билась в клетке неживых рук, содрогалась от ласк холодных влажных языков, как от ледяного бесчувственного ветра, её искра. Живая! Живая! И для меня. Невозможно закончить, но так нужно, так естественно продолжать. Пить её беспомощность. Происходящую от моего бессилия, от моего уродства…

И перетекала из меня в меня и из меня в неё невыносимая, прекрасная, жуткая, священная боль, её я всё больше и больше желал, и себя ненавидя, и искренне рыдая по себе.

– Такова нерукотворная любовь, скажи? – тихо позвал меня Хозяин Луны, но я не прислушался к нему.