1632

– Я знаю это! – рявкнул он. – И что? Единственное, что Ришелье хочет – так это долгой, затяжной и разрушительной войны в Священной Римской империи. И пусть половина немцев умрет при этом – да пусть хоть все сдохнут! Ришелье не хочет нашей победы, Аксель – совсем нет! Он просто хочет, чтобы мы постоянно теребили австрийских Габсбургов. И испанских Габсбургов, если уж на то пошло. – Он сурово нахмурился. – Чтобы шведское пушечное мясо работало на французского казначея, который выдает средства скупо, как скряга.

Он ударил тяжелым кулаком в ладонь.

– Мне нужно больше денег. Я не могу получить их от Ришелье, и мы уже опустошили шведскую казну. Остается только Голландия. Голландцы богаты, и у них есть свои собственные причины ненавидеть Габсбургов.

Худое и аристократическое лицо Оксеншерна закаменело.

– Голландия – республика, – пробормотал он кисло.

Король посмотрел на своего друга и усмехнулся.

– Ох, Аксель! Ты истинный дворянин!

Оксеншерн немного напрягся под этой насмешкой. Оксенштерны были одним из самых знатных семейств шведского дворянства, и Аксель, при всей своей гибкости ума, был заядлым сторонником аристократических принципов. Как ни странно, единственный человек в Швеции, который стоял над ним в соответствии с этими же принципами, был значительно более скептически настроен к ним. Густав II Адольф, король Швеции, провел годы в борьбе с польской аристократией, прежде чем скрестил мечи со своими немецкими коллегами. Этот опыт заставил его набраться глубокого презрения к так называемому "дворянству". Поляки были неплохи в бою, но совершенно по-скотски относились к своим крепостным. Немцы, за некоторыми исключениями, не обладали и той толикой польских достоинств. Большинство из них, во время этой долгой войны, отсиживались с удобствами в своих дворцах и замках, а реальные боевые действия вели наемники. Чьи услуги оплачивались, естественно, за счет налогов, которые вымогались у обедневшего, охваченного болезнями, полуголодного крестьянства.

Но не было никакого смысла возобновлять этот старый спор с Акселем. У Густава и без этого сейчас хватало проблем.

– Если от Маккея нет сообщений, это означает, видимо, что голландские курьеры еще не добрались до него, – сказал он. – Что там могло случиться?

Аксель фыркнул.

– Случиться? С курьерами много чего случалось по всей Германии за тринадцать лет войны.

Густав нетерпеливо покачал головой.

– Голландцы должны были отправить еврея, – заметил он. – С охранной грамотой. И Фердинанд, в свою очередь, издал указы, касающиеся обращения с евреями в Священной Римской империи. Он не хочет отпугивать их, его интересуют их деньги.

Оксеншерн пожал плечами.

– Тем не менее могло случиться что угодно. Люди Тилли разбойничают там по всей территории. Они не находятся на императорской службе. Не прямо, по крайней мере. Разве эти наемники вспомнят об указах Фердинанда, если их банда поймает курьера и захочет его пограбить? И еще меньше их волнуют голландские охранные грамоты.

Король нахмурился, но спорить не стал. Он знал, что Аксель, скорее всего, прав. Германия представляла собой сейчас сплошной шабаш ведьм. Любое преступление было не только возможно, но уже происходило бесчисленное количество раз.

Густав вздохнул. Он переплел толстые пальцы обеих рук, вывернул их и щелкнул суставами.

– Я иногда боюсь, Аксель. Я тревожусь.

Он повернул голову, голубые глаза встретились с карими.

– Я молюсь милосердному Богу. Почему он допускает такое бедствие, как эта война? Я боюсь, что мы совершили ужасные грехи, чтобы понести такое наказание. И когда я смотрю на все эти царства и княжества, я даже думаю, что могу назвать этот грех. Гордыня, Аксель. Безмерное, безудержное высокомерие. Чистое торжество плоти, а не духа.

Оксеншерн не пытался ответить. По правде говоря, и не хотел. Аксель Оксеншерн, канцлер Швеции, был на одиннадцать лет старше своего короля. Старше, а часто он думал, что и мудрее. И мудрость давно привела этого человека к определенным и окончательным выводам.

Первый из этих выводов заключался в том, что Густав II Адольф, вполне возможно, был самым великим монархом, из всех, правящих когда-либо в Скандинавии.

Другой заключался в том, что у этого монарха была поистине великая душа.

И где канцлер мог бы поспорить с королем, человек не будет спорить с такой душой. Оксеншерн просто склонил голову.

– Ваши слова не нуждаются в ответе, господин мой, – были его единственные слова.

Густав признал его верность кивком.

– А теперь, друг мой, – сказал он мягко, – Мне нужно побыть одному какое-то время. Выражение властности исчезло с его лица. Его место заменила боль.

– Это была не твоя вина, Густав, – прошептал Оксеншерн. – Там не было ничего, что ты мог бы сделать.

Но король не слушал. Он был глух ко всем доводам разума и любым аргументам сейчас.