17

Мой помощник ещё не приобрел форму голоса, завывающего в моей голове по ночам, он не приходит ко мне во снах, не диктует мне текст, просто иногда неловко направляет меня, подбрасывает в мою сторону пару слов из которых я пишу абзац, пару секунд, которые превращаются в час, пару имён, которые сами влекут за собой по бесконечно далёкой тропе в лес, в котором я никогда не был, да и не пошёл бы туда по собственному желанию, — меня столкнули в эту яму, сам я её не рыл. Или рыл, но отказываюсь это воспримать от страха, что меня поднимут на смех.

Это нечто вроде компаса, блеклая от старости путеводная точка, зовущая далеко, так далеко, что не дойти, не добраться ни в плавь, ни даже если я научусь летать. Пусть Икар и возмужал, подбросил в костер пару дров, поднял меня и на крыльях унес на небо, я все ещё на заднем сидении дряблого ржавого рейсового автобуса.

Я хочу в бок колоть других заострённой стекляшкой, что была когда-то найдена мной на бесконечном бесхозном человеческом пляже. Но пока что у меня нет других подопытных крыс, кроме самого себя, так что я аккуратно вскрываюсь и ищу в собственном нутре что-то другое, что-то не от мира сего, то, чего я не знаю и к чему стремлюсь. Копаюсь в бессмысленно грязных собственных внутренностях, залезаю в укромные уголки собственной круглой головы, круглой, от разницы давлений внутри и извне. Не находя там ничего нового, не отчаиваюсь, зашиваю белыми нитками разрез на темени, ровно до того момента, пока не опустится солнце и я не останусь один, чтобы ночью, когда никто на меня не посмотрит, снова копаться в собственных воспоминаниях, в том, с кем я говорил и о чем, в своих планах, вернее не своих, а себя прошлого, себя-ребенка, в том, что я считал счастьем себя-ребенка и в том, что считать счастьем буду завтра или вчера, — все равно погрешность нулевая, как и сами изменения.

Тяжёлое небо давит, как и музыка, давит снаружи как враждебное неизведанное существо, в зрачках которого я пытаюсь увидеть себя, ну или в худшем инварианте собственное отражение.

В попытках разобраться в себе находишь все более гнетущий свет или ласковую темноту, аккуратно обволакивающую собственный разум, и как бы я ни старался противодействовать окружающей бесчеловечной системе социума, я все равно наступаю на собственные грабли, все равно ведусь на удочку, все равно тяну за крючок, чувствую боль, но вместе с тем утоляю внутренний голод. Как итог, я все ещё стою в одном ряду с остальными, с той лишь разницей, что меня над остальными поднимает осознание того, что я, как и вся моя жизнь, — одна несмешная бесполезность.

23 августа 2022

Осень

Стоит только поднять глаза к небу и посмотреть на безмятежно кочующие облака, — и глаза щиплет, и дрожит небо над тобой, и нестерпимо хочется плакать. И никак не понять отчего, — вроде и не беден, вроде и идёшь по аккуратно вымощенной части дороги исторического центра города, а внутри все щебечет, то о своём, то о погоде. Белый пух надо мной кружился и нёсся куда-то далеко от меня, ему не нужно было думать, ему не нужно было ничего делать, ветер сам гнал его в сторону. Казалось, облакам дорога одна — на Запад, по крайней мере так показывал флюгер, — ржавый кусок металла, уже побагровевший, все ещё исполнял рудиментарную функцию, одиноко возвышаясь над верхушкой сломанной крыши.

Мне бы хотелось, чтобы был дождь, он мне к лицу, я привык к нему, к этому странно приятному ощущению свежести и холода по коже.

Полотно белого и пушистого время от времени покрывалось дырами — облака рассеивались, уступая место голубо-розовому небу.

Улица, на редкость пустая в тот вечер, в вечер понедельника, одиноко уходила вдаль. С одной стороны дороги виднелись останки от старой деревянной церквушки, пострадавшей при пожаре пару десятилетий назад. По-видимому, так никто и не смог выкупить "святую" землю — двери были заколочены, окна разбиты.

У порога рос кустарник, — сейчас уже и не вспомню какой, но цветки на нем были белые. По сравнению с соседствующим зданием растение казалось премилым чудом природы. И сколько бы человек ни старался, сколько бы не строил вокруг своих бетонных, однотипных конструкций, образующий серый и унылый лабиринт каменных джунглей, здесь и сейчас, в этом укромном месте посередине промышленного ада, победила природа, — победила с отрывом, не дав ни единого шанса. И белые цветки с уже осыпающимися лепестками на могилке здания упрямо говорили, с какой ценой природе досталась эта победа.

Осень. Такая неровная, такая неоднозначная.

Ранняя осень — это что-то, что ещё сохранило остатки тепла, но помимо того заставила леса гореть, заставила светиться даже одинокие стоящие в парке деревья. Стоит тебе пойти на улицу — и почти при каждом шаге под твоей ногой окажется что-то настолько яркое, красочное, такое тёплое, что ты возьмёшь и отнесёшь этот грязный листок домой, положишь у батареи, а зимой, положа его на грудь, будешь вспоминать веселые ушедшие дни. Дни, ушедшие вдаль, так же далеко и в том же направлении, что и облака, гонимые ветром на Запад.