1812 год. Пожар Москвы

К начавшейся дискуссии своеобразно подключился Д.П. Бутурлин, готовивший «Военную историю кампании в России в 1812 г.» Первое издание его книги, как известно, вышло в 1824 г. в Париже, и сразу стало широко известно французской публике[759]. Мало того, что автор говорил об участии в организации пожара русского правительства, конечно, только в лице московского главнокомандующего, но и упоминал о том, что отсылал рукопись книги к Ростопчину с просьбой внести дополнения и исправления, и тот вернул текст без каких-либо замечаний, как бы соглашаясь с предложенной версией[760]. Во втором и третьем изданиях Шамбрэ, конечно же, сослался на Бутурлина, а также рассказал о состоявшемся в 1823 г. споре с Ростопчиным[761].

Нет сомнения, что письма Сюрюга, высказывания Наполеона, книги Лабома и Шамбрэ создали вполне законченную версию московского пожара, которая предопределила не только более чем полуторавековую традицию французской историографии[762], но и существенным образом повлияла на подготовку мемуаров и воспоминаний (и даже изданий дневников!) практически всех участников русского похода.

Стихийные расправы над «поджигателями», подлинными или мнимыми, начались уже 14-го и в ночь на 15- е сентября[763]. Наконец, 16-го был отдан приказ расстреливать всех, кто будет уличен в поджогах[764]. Расправы приобрели гигантский характер. Предоставим слово французам.

Бравый сержант Бургонь из полка фузелеров-гренадеров Молодой гвардии с удивительной откровенностью дал несколько зарисовок. «Неподалеку от губернаторской площади (напомним: так французы называли пространство перед домом Ростопчина на Лубянке. — В.З.) находилась другая небольшая площадь, где было расстреляно несколько поджигателей и потом повешено на деревьях; это место получило название «Площади повешенных» (la place Pendus)»[765]. Вечером 19-го, во время экспедиции к Желтому дворцу (Слободскому дворцу) французский отряд захватил 32 человека, которых застали либо за разведением огня, либо которых просто «признали каторжниками». Утром 20-го их эскортировали в расположение дивизии Роге. «По крайней мере, — пишет Бургонь, — две трети этих несчастных были каторжниками, все с отчаянными лицами; остальные были мещане среднего класса и русские полицейские, которых легко было узнать по их мундирам». Среди арестованных оказался один швейцарец, 17 лет преподававший в Москве немецкий и французский языки, и у которого только что погибли жена и сын. Понимая очевидность непричастности швейцарца к поджогам, Бургонь попытался его спасти, а добравшись 20 сентября до своей части, он отделил от остальных еще двух арестованных портных «с расчетом использовать их» в дальнейшем[766]. Что касается остальных, арестованных у Желтого дворца, а также пойманных в других местах, то уже через несколько часов Бургонь наблюдал экзекуцию. «В полдень 20-го, — повествует он, — выглянув в окно квартиры, я увидел, как расстреливали каторжника. Он не захотел встать на колени и принял смерть мужественно, колотя себя в грудь, как бы в виде вызова нам. Несколько часов спустя та же участь постигла приведенных нами пленников»[767].

Но новые арестованные «ежеминутно» продолжали поступать. Сам Бургонь в расположении своего батальона «в длинной узкой галерее» неожиданно «обнаружил прятавшегося и совершенно пьяного каторжника в овчинном тулупе, с пикой и двумя факелами для поджогов». «На другой день утром, 21-го, — пишет Бургонь далее, — я услышал сильный ружейный залп; это опять расстреливали нескольких каторжников и полицейских, обвиненных в поджоге Воспитательного дома и госпиталя, где лежали наши раненые…»[768] 23-го утром Бургонь снова видел, как одного каторжника расстреливают во дворе кофейни, где он квартировал[769].

О расстрелах, правда более сдержанно, пишут Монтескьё Фезенсак, Лабом и другие мемуаристы[770]. Об огромном количестве повешенных говорит Пьон де Лош. «…дюжина русских, — пишет он, — была повешена на площади, где я остановился (не совсем ясно, о каком месте говорит Пьон де Лош: то ли о Страстной площади, где он находился до 16-го сентября, то ли, скорее, о районе дома князя Барятинского, где он оказался уже после возвращения из Петровского. — В.З.). Многие повсеместно были преданы суду и повешены во многих местах на воротах своих домов»[771], «…везде — на улицах, на дворах, — пишет д’Изарн, — валялись трупы, большей частью бородатые; мертвые лошади, коровы, собаки; далее встречались трупы повешенных: это были поджигатели, которых сначала расстреляли, и потом повесили; мимо всего этого проходили с неестественным хладнокровием»[772]. «Мы расстреливаем всех тех, которых мы застали за разведением огня, — писал отцу домой 27 сентября Ван Бёкоп, капитан 1-го тиральерского полка императорской гвардии. — Они все выставлены по площадям с надписями, которые обозначают их преступления. Среди этих несчастных есть русские офицеры; я не могу передать большие детали, которые ужасны»[773].