1814 год: «Варвары Севера» имеют честь приветствовать французов

Дарденн именует казаков «истинными солдатами грабежа», которые в любимом деле устали не знают. Он рассказывает историю какой-то женщины, которая пошла на мельницу перемолоть несколько горстей зерна: так казаки и зерно отняли, а «чтобы заставить женщину молчать, истязали ее, что, видимо, по мнению представителей этих северных орд, должно было служить ей утешением». Дарденн оговаривается, что в Шомоне три суверена со своей полицией, министрами и советниками еще предохраняли город от грабежа. Но другое дело в деревнях: «...нам угрожает самый ужасный голод и ничто не может быть в безопасности, даже сами наши жизни»[1631]. Дарденн жалуется на разорения, чинимые в пригородах Шомона: пока «русская пехота проворно дефилировала среди городских стен», «казаки развлекали себя разорением домов в фабурге», «каждый день мы видим или слышим, что несколько домов было разграблено и разрушено: это следствие солдатской распущенности»[1632]. Дарденн утрирует относительно «развлечений»: в первую очередь речь идет о домах, разрушенных оккупантами в поисках дров: оконные рамы, двери, библиотечные стеллажи, мебель (а иногда крыши и стены) служили топливом для бивуачных костров.

Администрация города пыталась противодействовать этому разорению как общественных зданий, так и частных жилищ. Мэр распорядился спилить деревья на бульварах, но к разочарованию мэра оказалось, что свежеспиленным деревьям «казаки и австрийцы предпочитают для своих бивуачных костров сухие дрова»[1633]. Антрэ удалось установить, что таким образом в Шомоне пострадало около 40 жилищ[1634].

Казаки - не просто экзотические персонажи разыгрывавшейся на глазах Дарденна французской драмы: профессору в отблесках пламени мерещилось что-то инфернальное. Он писал, что каждый бивуак имел в центре костер, выложенный вокруг одного или двух стоящих вертикально брусов, к которым были привалены более мелкие балки, стулья, двери и т. п... Огонь от костра «поднимался к солнцу как пламя холокоста. <...> Не хватало жертвы. Кто знает, не расхрабрятся ли господа Казаки до того, чтобы взять кого-нибудь из нас в качестве жертвы для полного своего удовлетворения?»[1635] В другом послании несостоявшийся священник обращается к той же теме искупительной жертвы. «Вокруг этого костра двенадцать безобразных казаков степенно курили, восседая в креслах. Так рисуют Сатану и его министров инфернального двора или помощников инквизитора при аутодафе. Не хватало только жертвы. Наши сограждане, жертвы их эксцессов, стонали, но боялись жаловаться. К кому, впрочем, могли они адресовать свои жалобы? Какой командир мог остановить это опустошение?»[1636]

Особое внимание Дарденна привлекла церемония похорон казака по православному обряду. «Сегодня, - писал он 3 марта 1814 г., - предали земле скончавшегося от ран одного казацкого офицера». Профессор полагал, что, судя по почестям, это был один из командиров. Тело было одето в офицерский мундир и завернуто в розовый сатин, по углам гроба положили серебряные галуны, зажгли восковые свечи, двери в церковь оставались открытыми в течение нескольких часов. Затем появился, как пояснили Дарденну, «архимандрит в сопровождении другого священника или попа». Еще два священника, как писал Дарденн, участвовали в этой церемонии, «но с таким безразличным выражением лиц, как будто они занимались делом мало их интересующим». Впрочем, профессору была в диковинку даже православная манера креститься. Дарденн опять не удержался от обвинения казаков в грабежах: «Я имел любопытство наблюдать эту церемонию до конца и смешался с толпой всхлипывающих казаков, которые оплакивали останки офицера, часто сопровождавшего их и в сражении, и в грабеже», и вообще эта картина похорон ему показалась в целом «неразумной и варварской»[1637].