1814 год: «Варвары Севера» имеют честь приветствовать французов

Наполеоновская пропагандистская машина была рассчитана не только на разум, но и на эмоции. А что касается казаков, то в наибольшей степени - на эмоции, на то, чтобы вызвать у французов определенные чувства (в первую очередь, патриотизма). При этом население активно приглашалось стать актором пропагандистского взаимоопыления: публичная демонстрация эмоций радикализирует и углубляет сами эмоции, попытка выразить чувства изменяет (делает рельефнее) сами чувства[161]. Однако... Поддержание эмоций может привести к их «перегреву»: интенсивное переживание эмоций невозможно поддерживать в течение длительного времени. К тому же саморадикализация эмоций нарушает равновесие между ними[162]; одновременное сосуществование нескольких эмоций с попеременным их акцентированием приводит к «конфликту целей». Наконец, возможно, ушло и само «время эмоций»: дихотомию «разум - эмоции» оголили не просветители, а постреволюционная реакция на их идеи.

Желаемого результата Наполеон не добился. Отдавая должное наполеоновской пропагандистской машине, историки все же констатируют, что наполеоновские усилия по экзальтации общественного духа, возбуждению патриотического подъема были тщетны. Акцентировать внимание на свирепых казаках-варварах было для наполеоновской пропаганды не только соблазнительно, но и опасно. Развитие темы варварства могло сплотить французов, а могло дать и контрпродуктивный эффект, окончательно запугав обывателей, не видящих смысла сопротивляться[163]. Поэтому стояла задача не только изобразить казаков как варваров, но и опровергнуть мнение об их военных доблестях. Имея в виду, в первую очередь, книгу Лезюра, Ж. Антрэ отмечает, что «подчиненные Наполеона критиковали даже далекую от западной военной этики казачью манеру сражаться»: и нападали не на тех, и отступали не так. «Западные военные рассматривали казаков как жестоких дикарей, которые покидали поле боя, как только видели, что готовится кровопролитная атака»[164]. Но попытки наполеоновских властей контролировать страх гражданского населения перед казаками означали одновременно попытки поддержать этот страх в активном состоянии: нельзя контролировать то, что полностью забыто.

Наполеоновская пропаганда имела результат. Но не тот, на который рассчитывал Наполеон: из пропагандистского образа «жестокого варвара и труса» население больше запомнило «жестокость», чем «трусость», и массового сопротивления не оказало. Газеты, терроризирующие сознание французов казаками, добились не подъема сопротивления, а покорности населения. Как пишет в этой связи Ж. Берто, «прибытие врагов, впереди которых шли свирепые казаки, породил больше страха, чем ненависти...»[165]

Наполеоновская пропаганда влияла не только на непосредственное поведение французов, но и на их последующие воспоминания. Иногда человек искренне верит, что он это все помнит, а в действительности мы имеем дело с эффектом искаженного (ложного) воспоминания, с «наведенной памятью», с образами, навязанными пропагандой. Неудивительно, что французские мемуаристы будут потом наперебой писать о «варварах», а Беранже заговорит стихами о втором пришествии Атиллы и казаках, размещенных на бивуаки во французских дворцах[166].

Антинаполеоновская пропаганда союзников

Если современные историки отмечают, что история наполеоновской пропаганды еще недостаточно изучена, то тогда история пропагандистских усилий союзников в кампании 1814 года должна быть отнесена к областям еще менее известным. «Атака прокламаций», развернутая союзниками в конце 1813-1814 гг., предварявшая и сопровождавшая продвижение союзнических войск по территории Франции, осталась на обочине исследовательского интереса. Французские исследователи XIX - начала XX в., как правило, ограничивались указаниями на расхождение между прокламациями и практикой интервентов[167]. Вторя наполеоновским пропагандистам, они время от времени сетовали на «доверчивость» французов и сожалели (иногда не без нотки некоего злорадства) о том, что гражданское население вместо того, чтобы подняться на борьбу с интервентами (поверив наполеоновской прессе), предпочло без сопротивления открывать ворота городов (поверив обещаниям союзников). Конечно, такая схема слишком примитивна: мотивация поведения французов определялась не только убедительностью той или иной пропаганды. Если французы в те времена любили выражаться «врет, как бюллетень», имея в виду официальные сообщения наполеоновской прессы, то с чего бы они вдруг просто так поверили «афишам» союзников? Дело, конечно, не в одной пропаганде союзников по антинаполеоновской коалиции. Но, тем не менее, свою роль она все же сыграла: командование союзников, по крайней мере, стремилось сделать все возможное, используя «и кнут, и пряник», чтобы не вызвать во Франции массового народного сопротивления оккупантам.