1814. Царь в Париже

«Теперь стабильность монархии зависит от этого великого проекта [внедрения Конституционной хартии]. О ней в первую очередь и беспокоятся, но растет всеобщее волнение, вызванное нехваткой денег, громадностью притязаний и тем, что карьера множества людей была прервана произошедшей политической революцией. Это волнение быстро не закончится»^{505}.

В последующие недели его сомнения переросли в активную критику. 13 июня Поццо ди Борго забил тревогу. В разговоре с герцогом де Блака он откровенно высказал все, что у него было на душе:

«Я сказал ему, что (…) нация нуждается в том, чтобы ее вытащили из неопределенного состояния, где она оказалась из-за стольких различных интересов, что законы должны быть незыблемы, а принимаемые меры должны объявляться в открытую; что Палаты следовало бы окружить уважением и почтением; что самое главное — определиться с будущим армии; что следует оставить под ружьем лишь тех, кому можно регулярно платить, а остальных необходимо уволить в отставку, где они перестанут составлять армейские корпуса, а значит, и перестанут быть опасными; что дела Почетного легиона должны быть улажены с максимальной деликатностью, чтобы не оскорбить тех, кто носит этот орден»^{506}.

В своем письме он описывает нестабильность режима, его неспособность достучаться до сердец французов; он даже вполне резонно предсказал новые треволнения в будущем и вместе с тем подчеркивал, что стабильность Франции, на его взгляд, жизненно необходима для мира в Европе и имеет решающее значение для российских финансов[139]. Поццо ди Борго обращает особое внимание на размах недовольства в армии, которая насчитывала несколько сот тысяч человек и, естественно, не могла не представлять собой источник нестабильности[140]. Кроме того, дипломат не одобрял консервативного и даже реакционного подхода властей к вопросам религиозным, видя в этом еще одну опасность для гражданского мира[141].

Таким образом, летом 1814 года Поццо ди Борго наблюдал за консервативным креном новой власти с раздражением и ощущением собственного бессилия.

При этом, несмотря на все усилия дипломата, русско-французским отношениям по-прежнему недоставало теплоты и взаимного доверия. И два новых спорных вопроса отнюдь не способствовали их улучшению.

Во-первых, «дело Коленкура». Как мы помним, уже в апреле Александр I безуспешно пытался заступаться за герцога Виченцского перед графом д'Артуа. Впоследствии, покинув Францию, и будучи уверен, что заслуживает благодарности за помощь России в ходе переговоров, которые привели к заключению Парижского мирного договора, царь поручил Поццо ди Борго вновь ходатайствовать о Коленкуре перед королем; но посол вновь встретил отказ, что вызвало гнев Александра I[142].

Кроме того, сорвалась попытка брака между великой княжной Анной Павловной и герцогом Беррийским. Дело в том, что в мае, чтобы скрепить дипломатическое сближение, наметившееся между двумя династиями и восславить как принадлежность России к европейской цивилизации, так и возвращение «освобожденной от Наполеона» Франции в концерт наций, Александр I выразил готовность отдать свою сестру Анну в жены герцогу Беррийскому, наследнику французского трона. Это предложение было тем более знаменательно с политической и символической точки зрения, что в 1810 году Наполеон просил руки Анны Павловны, и отказали ему лишь под предлогом, что великой княжне едва исполнилось четырнадцать лет^{507}.

На первых порах российское предложение показалось лестным и вызвало интерес при французском дворе, и Поццо ди Борго не жалел расходов на брачные переговоры. Он был убежден в политической важности подобного альянса: