19 лет

После ужина и долгих разговоров нам отвели «дежурный» топчан. Но было не до сна: моя «декабристка» вспоминала, что пережила после моего ареста, как реагировали школьники и учителя, многие сочувствовали, не верили обвинениям, но ведь не каждому об этом скажешь. Нашлись и такие, что считали меня хитро замаскированным преступником и придумывали невероятные истории.

Наутро я поспешил в районо. Им заведовал Иосиф Никифорович Маевский, потомок давних переселенцев из Белоруссии. Я молча подал ему свою спасительную бумажку. Он покрутил её, разглядывая со всех сторон, уставился на меня. «Что ж, приказ есть приказ, его мы обязаны выполнять… Но знаете ли вы, какая будет у вас нагрузка? Пять часов в неделю. С такой нагрузкой держать единицу, сами понимаете, мы не можем. Странно, что об этом не подумали в Облоно».

Я онемел. Вот тебе и нежданная радость. Сердце зашлось, кровь ударила в виски. И надо было обивать пороги приёмных, плакать, просить о милости, сутками идти одной через тайгу под дождем, чтоб получить бумажку, которая ровным счетом ничего не меняет в нашей горькой жизни?

Маевский догадывался о моем состоянии. «Тэ-э-экс… Что ж с вами делать?.. Какой язык изучали в институте?.. Немецкий? В Биазе никогда ещё не преподавали иностранных языков. Часы по сетке есть, они пропадают. Но сами решить это дело мы не можем. Если Облоно разрешит, мы возражать не будем». И он вернул мне увядший приказ.

Я бросился на почту. Заказал разговор с товарищем Кулагиным. Минуты ожидания казались вечностью. Телефон либо не отвечал, либо был занят. Наконец — после обеденного времени — услышал в трубке приятный баритон. «Да, всё понятно. Попросите телефонистку переключить меня на Маевского, а сами идите к нему».

Я вновь воспрянул духом. Где там идти — бежал как угорелый. Позже когда меня неоднократно будут снимать, Кулагин привыкнет к моему голосу и будет узнавать сразу же.

По дороге в районо я заметил, что небо малость очистилось от туч, проглянуло солнце. Посветлело и на душе.

Маевский сказал, что преподавание немецкого надо начинать во всех старших классах с самых азов, с алфавита, что вот добавил я ему хлопот — доставать программы и учебники. Он сделал выписку из приказа для директора школы и простился достаточно холодно.

Не обходя луж, перепрыгивая через канавы, я летел к своим обрадовать последней новостью. Меня заметили в окно, вышли навстречу. Прецедент был из ряда вон — ссыльному разрешили учительствовать в школе, и появились надежды на «потепление», на послабление режима. Все арестанты живут надеждами, даже осужденные на казнь до последней минуты надеются на помилование.

Я высоко поднял приказ, написанный от руки заведующим районо. Моя радость стала общей. «Слава Богу, лёд тронулся. Если они, наконец, учителей, что сегодня возят силос, пилят дрова, пошлют всех в школы — будут счастливыми дети и страна станет богаче образованными людьми»,— пылко воскликнула Лидия Евсеевна. Представляю, сколько было бы пользы каждой школе только от неё одной, а для неё – спасение.

Вера Михайловна, увидав кого-то на улице, постучала в окно и поманила рукой. Пригнувшись в низкой двери, к нам вошел высокий, сутулый мужчина в вышитой рубашке и светлой кепке. Широко посаженные глаза смотрели пронзительно и иронично, нижняя губа была оттопырена, и казалось, что он всегда улыбается. Нас познакомили: Иван Андрианович Деревянко, двадцать пять лет преподавал язык и литературу в школах Донбасса. За то, что рассказал любознательным ученикам про Хвылевого и Василия Блакитного, послали его сюда на перевоспитание. В колхоз его с одним легким не взяли. Послонялся по селу без работы, пока не пристроился в артели наподобие нашего «Прогресса». Называл он её не иначе, как «Рога и копыта». В артели были свои трактора и машины, лесорубы где-то вырубали тайгу подчистую, а летом сплавляли лес по Тартасу, неплохо зарабатывали, а начальник производства и председатель артели каждый день напивались до чертиков. Не могли расписаться ни в наряде ни в сводке. Иван Андрианович посоветовал заказать факсимильные печатки, так и те шлёпали вверх тормашками. Он был у них за писаря и нормировщика, составлял дутые отчеты и рассказывал о своей шараге с едким юмором.

К моему назначению Деревянко отнесся скептически: «Скорее, это показуха, игра в справедливость. Сами же говорят, что мы пользуемся гражданскими правами, но вот за речку сходить без разрешения нам «не положено». Когда же узнал, что мою судьбу решила бумажка о снятии судимости, развел руками: «В наш демократичный и самый счастливый век все решает бумажка, человек пришпилен к ней канцелярской скрепкой как приложение. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек. С меня снимать нечего, никто и не судил. Бумажка — меньше вашей: «слушали… постановили сослать навечно». И сослали. Теперь вот прячу концы преступлений пьяниц, пока не посадили вместе с ними. Тогда будет за что. Хотя вряд ли их тронут, они приятели прокурора по рыбалке. Между нами говоря, я прошусь в другую шарашкину контору сторожем».