19 лет

Вспомнив о вечной ссылке, Иван Андрианович прищурился, глянул по сторонам и негромко сказал: «Как только этот,— он провел указательным пальцем над верхней губой,— отправится в ад на сковородку, настанет «финита ля комедия». Вот посмотрите. Мы еще будем людьми. Важно сейчас не растратить человеческого. Потому и не думаю пускать здесь корни, слушаю радио и всё жду, когда же он наконец захлебнется кровью и заиграют траурный марш».

Лидия Евсеевна подхватилась, замахала руками: «Говорить в этом доме о подобных вещах запрещается! Или вы не знаете, что дают за такое?!»

— «Знаю, Лидия Евсеевна. Но я ведь никого не назвал. Мой председатель с усами, его я и имел в виду… Впрочем, надеюсь, что среди нас сексотов нет». Он пожал мне руку, пожелал успехов, добавив напоследок: «Посмотрим, как вас будут клевать будущие коллеги». Церемонно простился и ушёл. Воцарилась тишина. «И вот так всегда,— сокрушенно уронила Лидия Евсеевна.— С ним бывает страшно говорить».— «А разве он говорит не правду? — возразила Вера Михайловна.— Разве ты думаешь иначе? Мы не высказываемся вслух, самих себя боимся, страх парализовал нас всех. И не только тех, кто сидит. У миллионов ссыльных и заключенных есть родители, жены, дети, братья, сестры, дядья и тетки, и все дрожат от ужаса перед анкетами, спецотделами, голубыми фуражками, все держат на черный день сухари, а на собраниях до умопомрачения хлопают в ладоши, встают через каждые пять минут, услышав имя великого и мудрого, и, прокричав «ура», снова затыкают свой рот кляпом. Где вы видели, чтоб двести миллионов думали одинаково? Зачем им думать, если за всех думает один».

«Вера, замолчи! И чтоб ничего подобного я больше от тебя не слышала!» — взорвалась Лидия Евсеевна. «Беги доложи Сокову, что я контра. А я с пеленок коммунистка! Мой отец был лучшим другом Кирова. Мама родила меня в енисейской ссылке. Я двадцать пять лет в партии, партийной и помру. Если бы Ленин увидел, что натворил Коба со своими опричниками, его бы хватил второй удар».

Мы с Алей притаились как мыши. Никогда ни от кого такого не слышали; а если и думали нечто подобное, то гнали мысли, боялись признаться в них даже самим себе.

И еще одно обстоятельство тревожило меня: рисовать кое-как я ещё рисовал, чертить чертил, но вот немецкий язык, за тюремно-лагерные годы забыл основательно, да и учили мы его в тридцатые годы, лишь бы получить «удовлетворительно» у старого геноссе Зэмеля. Вспомнил: дер, ди, дас, гутен таг и гутен абенд, фрау, медхен. Едва ли не всё… Как же учить тому, чего не знаешь?!

Были бы учебники, до начала занятий, подучился бы сам, а так… Я поделился с Лидией Евсеевной, и она утешила меня, дала учебник для пятого класса, маленький немецко-русский словарь и пообещала помогать на первых порах. О, святая душа! Как я был благодарен ей тогда и теперь.

Около почты мне встретился заросший щетиной, забрызганный грязью наш колхозный шофер Иван Макаров. «Жива ли хоть твоя баба?.. Ну и шустрая. Это ж надо - ночью одна рванула через урман. А кабы на «хозяина» нарвалась и костей бы не нашли. Ну и баба, ну и баба! Где хоть она? Чемодан её целый. Заберешь али вместе поедем?»

Часа через два мы с Алей тряслись в кузове старого «ЗИСа» по биазинской дороге.

Наша новая хозяйка, бабка Вяткина, встретила нас со сдержанным сибирским вниманием: поставила самовар, шаньги с черемухой и творогом, миску крупной, душистой и сладкой малины — «скусной и жирной», как она сказала. Расспрашивала, как живут люди в Расее, сколько там дают на трудодень. Спустя полчаса женщины уже щебетали как давние знакомые. Бабка Вяткина позже призналась мне: «Паглянулась твоя молодуха, хоть тощая и дробненькая».

Назавтра я явился к директору в новом, так сказать, качестве. Показалось, что он искренне рад за меня. Маевский уже предупредил его по телефону, и он нашел на моё место человека, нашего ссыльного Николая Щербакова. Тот отсидел семь лет, побывав в окружении, а после лагеря его отправили прямиком в вечную ссылку. Мастер на все руки, высокий сероглазый орловец был доволен и своим, и моим назначением. Мы прожили с ним в добром соседстве, помогали друг другу чем могли, и теперь иногда обмениваемся письмами. :