19 лет

Но все же меня донимали два детдомовца — рыжий и конопатый Витя Тартынский и цыганистый Ваня Бойко. Протестовали они по-своему: строгали что-то на уроках, пускали бумажных голубей, стреляли из трубочек в доску жёваной бумагой. Я их журил, но директору не жаловался, двойками не допекал. Может, они думали, что я боюсь их, а мне просто было жаль их исковерканного детства. Изгалялись, порой бёсстыдно спрашивали: «А правда, что вы были у немцев переводчиком?» Я отвечал спокойно, что видел немцев только в кино: «А Наталья Ивановна сказала…»

Я знал откуда это идёт: фанатично «бдительные» учительницы смотрели на нас с Алей отчуждённо и враждебно. Они жили своими интересами и сплетнями, исподтишка враждовали друг с другом за нагрузку, за поощерения, за дрова, сено и …мужское внимание. И вдруг какие-то ссыльные урезали их нагрузку и претендуют на учёность. Они делали вид, что нас не существует, хотя пристально следили за каждым нашим шагом и настраивали против нас ребят. «Скучную» математику слушали и полюбили все без исключения. Такой тишины, как на Алиных уроках, не было ни у директора, ни у завуча. И это злило и раздражало наших «коллег».

Мы поневоле держались обособленно. На переменах молча сидели в конце длинного деревянного дивана; когда бывали «форточки» тихо проверяли тетради, писали планы. Руководства классом мне не доверили. После нескольких занятий политкружка по изучению «Краткого курса ВКП(б)» и моих выступлений директор сказал: «Можете не посещать политзанятия. У вас ведь высшее образование, материал вам хорошо известен, а наши некоторые женщины чувствуют себя в вашем присутствии неловко. Им кажется, что вы посмеиваетесь над их ответами. Бывает смешно и мне, но что поделаешь?» Я понимал эту примитивную дипломатию Евгения Павловича и больше не ходил на политзанятия. Надо было терпеть, надо было выстоять, хоть иногда и хотелось бросить всё, пойти на самую тяжелую работу, но, кроме артели «Прогресс» с её «аванцами», да колхоза с палочками-трудоднями, ничего здесь не было.

Школу я очень любил с раннего ученичества: выпускал стенные газеты и рукописный журнал, ставил спектакли и читал стихи, был постоянным оратором на всех праздничных демонстрациях. Словом, был дилетантом на все руки, всё умел понемногу. Думается, что учитель должен уметь играть на скрипке или пианино, рисовать, уметь читать стихи и прозу, играть в любительском спектакле, чтоб своим умением и примером заражать детей.

На уроках рисования у меня стояла тишина. Все старались. Даже Тартынский и Бойко усердствовали над своими рисунками, высунув языки. Мы устраивали классные и школьные выставки. А кому не хотелось попасть на них? В седьмом классе училась почти взрослая эстонка Валя Ыунап. Она рисовала почти профессионально. Её пейзажи удивляли глубиной перспективы, колоритом, подлинностью и настроением. Не знаю, как сложилась её судьба. Если она не стала художницей, утрачена яркая индивидуальность. Её рисунки украшали наши выставки и классы, рядом с ними выставлялись лучшие работы тех, кто впервые взялся за карандаш.

В нашей школе учились дети из ближних и дальних сел. Преимущественно, переростки. Жили они возле школы в интернате, напоминавшем длинный сарай, только в лютые морозы и метели, а так ходили пешком за пять, и за десять километров. Ведь у сибиряков есть присказка: «Сто верст— не расстояние, сорок градусов — не мороз». И это усваивается с детства. Мы же ёжились и при двадцати градусах. Я ходил в своей шинели, а для Али справили полушубок и сваляли аккуратные чёрные «пимики», с каблучком и толстыми носами, чтоб не мерзли пальцы, купили плотный с кистями клетчатый платок. И помалу привыкали к лютой сибирской зиме.

Вечерами растапливали плиту, что-нибудь варили или жарили из купленного в соседнем белорусском селе Кардон. Там жили давние переселенцы с с Витебщины и Борисовщины, но и в четвертом поколении они сохранили языковые особенности, домашний уклад, обычаи, орнамент на постилках и полотенцах, сорочках и блузках, пели песни родной стороны. Кардон был сразу же за Тарой. Я часто ходил туда отвести душу, погреться у печи, сложенной как в наших деревнях, угоститься поджаристыми драниками — картофельными оладьями и мачанкой. У земляков можно было купить сала и ветчины, кольцо колбасы и вантробянки (ливерной колбасы). Коренные сибиряки ничего подобного делать не умели. Кололи свинью, снимали шкуру, все внутренности выбрасывали собакам, тушу подвешивали на крюк в кладовке, замораживали, отрубали, сколько отхватит топор и варили в чугуне, вываливали кусок на чисто выскобленный стол и по команде хозяйки: «Таскайте, мужики!» — подбирали всё подчистую. Кардоновцы за полстолетия так и не научили соседей вести хозяйство по-иному.