19 лет

Поужинав, мы горбились над тетрадями и планами и всё чаще вспоминали дочку и Алиного отца. Он был не шибко большой грамматей и писал письма не так часто, как нам хотелось бы. Нынешней зимой они собирались вдвоем в Биазу, но ведь не просто отправиться в такую дальнюю дорогу. Да мы особо и не поторапливали, надо сперва устроиться самим. А положение наше было ненадежное: клевета завистника или слово «бдительного патриота» могли оставить без куска хлеба, а то и заслать за Полярный круг. Чтоб удержаться выкладывались из последних сил и не сразу поняли, что делать этого как раз и не следовало. «Ага, они хотят нас затмить, показать учёность, скомпрометировать честных педагогов!» И наушничали директору, плели всякую околесицу, подзуживали против меня учеников, и всё на «высоком уровне бдительности и классовой непримиримости».

Евгений Павлович, однако, человек честный и умный, умел сглаживать и снимать конфликты и тактично брал нас под свою защиту.

В начале декабря он поручил мне подготовку новогоднего вечера: подобрать стихи для декламации, придумать хоть какие-нибудь костюмы, наделать с ребятами игрушек на ёлку и, понятно, позаботиться о Деде Морозе и Снегурочке. Это поручение пробудило во мне полузабытую творческую страсть. Я фантазировал ночами, как провести новогодний вечер, чтобы он запомнился надолго. Чего только не напридумывал, но в школе не было ни красок, ни самой дешёвой ткани, ни картона, ни даже хорошей бумаги.

Пошел в гончарню к Василию Ивановичу Мартынову, и тот дал ведро мягкой глины. У Эллы Григорьевны выпросил красного стрептоцида, жёлтого акрихина, зелёнки; попросил ребят принести битые зеркальца, краски для хлопчатобумажной и суконной ткани, бельевую синьку. Работа наша была строго засекречена, никто не знал, что мы делаем и для чего, и это особенно воодушевляло мальчишек и девчонок. Таинственность всегда увлекала детей. Мы лепили из глины болванки для масок, обклеивали их бумагой из старых тетрадей, разукрашивали, и получались смешные невиданные рожицы; ещё мастерили бутафорские рыцарские мечи, секиры и шлемы. Просиживали с ребятами в школе до полуночи. Активисты ходили за мною гурьбой, говорили только шёпотом и хранили тайну.

Недели за две до Нового года в детдом приехали представители райфинотдела списывать негодное имущество — одежду, занавески, простыни и мебель. Прежде чем подписать акт, всё списанное выбрасывалось во двор и сжигалось. Я договорился с мальчишками-детдомовцами, чтоб они налетели со всех сторон на костер, когда тот займется, похватали всё, что ни попадет под руки, и бегом тащили в школу. И вскоре в углу школьного коридора появилась куча вывалянного в снегу, с подпалинами старья. Для нас же оно было богат-

ством. В выходной девочки перестирали всё, а потом по моим эскизам кроили, шили, красили, крахмалили, посыпали содранной с зеркал амальгамой и удивлялись при этом, какие роскошные костюмы получаются.

Таинственность, игра в секретность покорила моих помощников, и мы становились друзьями. Почти никто уже не вспоминал о «дер мане», угомонились и Тартынский с Бойко. Я распрямился в школе и дома, даже научился вновь улыбаться и шутить. Повеселела и Аля. Верилось, что жизнь как-то наладится. Когда почти всё было готово, участники новогоднего вечера разучили стихотворные обращения и пожелания учителям, лучшим колхозникам и ученикам. Были у нас герои былин и классической литературы – Руслан и Людмила, Черномор. Всё держалось в секрете до Нового года.

А мы считали дни до встречи с доченькой. В наших снах она протягивала к нам ручки, но внезапно пропадала в туманной мгле, то поднималась и летела как птичка, парила над лугом, над колосящимися хлебами — и исчезала под белыми облаками. Просыпались со смешанным чувством радости и тревоги.

Мы знали, что дед уже сбыл подаренную мне тёткой корову, по моему списку упаковал самые ценные книги, сложил вещи в фанерные ящики из-под спичек. Оставалось сдать багаж и трогаться в путь.

По всей Сибири бушевала пурга, и поезда едва пробивались сквозь заносы. Скорее всего, успокаивали мы друг друга, они выехали почтовым. Почти все биазинцы останавливались в Барабинске у брата Вари Керпихи, машиниста паровоза и хорошего человека. Я попросил у Вари его адрес и разрешения приютить моих далеких путешественников. Чаще обычного я забегал на почту, но всякий раз возвращался домой ни с чем. Позже призналась и Аля, что она тоже не проходила мимо конторы Редькина.

В субботние и воскресные вечера мы ходили отвести душу к Элле Григорьевне и Анне Яковлевне. Они особенно искренне привечали в своём доме мою «декабристку». Мы читали там поэму Яшина «Алёна Фомина» и статьи из «Огонька», пересказывали сомнительные слухи, сдобренные, как всегда, надеждами на облегчение участи ссыльных, шутили, рассказывали весёлые истории и резались в карты, пили чай с московскими или ленинградскими сухариками.

Возвращались тёмной заметённой снегом улицей, проваливаясь в суг-