19 лет

Через два дня Дмитрий Степанович и Вацлав принесли для моей Тани аккуратненькую кроватку, Анна Яковлевна отсыпала из своей подушки пера для думочки, принесла «лишнее» байковое одеяло и простынку. Личико моей доченьки горело, она металась и бредила. «Корь»,— поставила диагноз Элла Григорьевна и два раза на дню прибегала к нашей больной. Пока мы были в школе, ухаживал и забавлял её дед. Анна Яковлевна приносила клюквенные и черёмуховые кисели, читала и рассказывала сказки, мерила температуру и давала лекарства, а потом, хромая, шла по сугробам на другой конец села в свою маленькую избушку. Видать, не напрасно биазинцы спрашивали, уж не родня ли мы все. Родные, и роднила нас горькая судьба и совесть. Нет, гражданин, Пушиков, есть у людей совесть! Как только люди её утратят, так и кончится жизнь на Земле.

Понемногу дочька поправлялась. Улеглись метели, пошли из Барабинска машины за зерном. И дед начал собираться в дорогу за вещами. Неожиданно под вечер к нам зашла Керпиха и с порога заохала: «А Боже, Боже! Сделай людям добро, от беды не отвяжешься! И на что мне было давать адрес брата? Это ж такое горе…— она достала из кармана смятое письмо.— Не знаю, как и сказать… Поехал он в рейс, в доме остались жена да малые дети, а живут они, сами видели, в тупике. Какой-то аспид приметил, что вносили ящики, а уехали налегке. И выдрали ночью засов, подперли дверь в кухню колом и распоряжались как хотели. Вынесли ваши ящики и в придачу полкадушки братниного сала. Вот письмо. Почитайте сами». И протянула исписанный листок в косую линейку. Мы смотрели на Керпиху как оглушенные. «Брат поднял всех на ноги, ни милиция, ни собаки следа не взяли. Железная дорога рядом, мотанули куда-то и ищи-свищи».

И этот удар судьбы мы вынесли. Без пожара остались погорельцами. Только дочка плакала по своим игрушкам да любимым сказкам. Правду говорят — на кого Бог, на того и люди, где тонко, там и рвется.

ТРЕВОГИ КАЖДЫЙ ДЕНЬ

Утраченного было жаль, хотя мы привыкли к куда большим утратам. Нас на многие годы ограбили прилюдно, средь бела дня отобрали свободу, все права, хоть формально мы могли для собственного утешения голосовать за единственного кандидата даже в Верховный Совет. Им был легендарный летчик Александр Покрышкин. Его привозили в наше село на какой-то машине с гусеницами. Люди не столько слушали, сколько глядели на действительного героя. Хотелось крикнуть, что мы тут мучаемся ни за что ни про что. Заступись, Герой! Будь и теперь Героем! Да разве крикнешь, разве заикнешься? Терпи и надейся, что муки не вечны.

Мне было легче, чем другим ссыльным, рядом со мною семья, но часто грызла совесть, что самые дорогие люди страдают из-за меня, а маленькая Танечка начинает понимать неравное положение её родителей со всеми, что они покрыты каким-то недоверием и позором. Дочка стала замыкаться в себе, чураться соседских детей, часто беспричинно плакать, не признаваясь почему. Однажды я слышал, как её ровесница Мотька кричала: «Ссыльная вражина!» Как объяснить всё ребенку, как успокоить? Что, если возненавидит нас из-за неполноценности, из-за клейма, которым мы помечены? И что думает тесть, потомственный рабочий? Мечтал о счастливой судьбе дочери и на тебе, угодила в такую беду да еще и держится за неё, как слепая.

Но дома у нас царил мир, были уважение, ласка, доброта и общие заботы. О самом больном старались не говорить, жалели и без того изболевшиеся сердца. Потихоньку налаживался и быт. Некоторые даже завидовали нашим двум учительским зарплатам.

После новогоднего вечера чуть ли не все ученики школы потянулись ко мне, заболели сценой, увлеклись рисованием и выставками рисунков, стенгазетами. Некоторые щеголяли немецкими словечками, выговаривая их на чалдонский (чалдоны – коренные жители сибирского региона. Т.Г.) лад. Большинство учителей подобрело к Але и ко мне, не стеснялись спрашивать, если в чем-то сомневались. Держались лишь самые «бдительные», троица с педкурсовскими «дипломами» — никак не могли смириться, что «вражина» втесался в здоровый коллектив, заслоняет их работу и подрывает авторитет, дурно влияет на учащихся и это очень опасно. По их анонимкам приезжали инспектора районо, слушали мои немецкие уроки, но я помалу уже успел подковаться: бегло читал, усвоил длиннющие числительные, ребята-семиклассники знали несколько коротеньких немецких стихотворений. Что ж поделаешь… Жизнь заставила пускать пыль в глаза не очень-то осведомленным в лингвистике инспекторам. И они в своих заключительных актах сдержанно хвалили мои уроки.

И все же, когда директор аккуратно вскрывал ножничками полученные пакеты, мы с тревогою глядели на него — не пришел ли приказ о нашем увольнении.