19 лет

После дождей распогодилось: по-летнему припекало солнце, дороги подсохли, а по утрам от ранних заморозков белела трава. Мы ходили на широкую тиховодную Тару, купались в не очень-то теплой воде, лежали в густой сочной траве под ласковым солнцем, словно бы не было у нас никаких тревог, страданий и горя. Каждый думал, как жить дальше. Мог ли я тянуть её в вечную ссылку, в этот суровый таежный край с сорокаградусными морозами, сугробами по крыши, бездорожьем в распутицу и злобными кровососами от весны до заморозков?.. Ведь она была свободна и могла решить свою судьбу сама. Вспомнилось, как когда-то в лагерь к моему лучшему товарищу приехала повидаться жена, привезла передачу, щебетала весело о новостях, а прощаясь, сказала: «Не суди меня строго. Я выхожу замуж, И у нашего сына будет другая фамилия, чтоб никто не корил его в глаза отцом, врагом народа». Онемевший мой друг заплакал: паутинка, что связывала его с жизнью и иным, забытым миром, внезапно оборвалась. Я не представлял себе существования без Али и дочери. Как жить без них, на что надеяться? Пусть живут в тысячах километров от меня, только бы оставались самыми родными и близкими навсегда. Аля была в своих намерениях категоричной: следующим летом с дочкой и отцом переедет сюда. Пусть себе и навечно.

Вечерами мы засиживались у Эллы Григорьевны и Анны Яковлевны. Они были особенно гостеприимны и ласковы с Алей. Завзятые в прошлом театралки, они охотно вспоминали о спектаклях Станиславского и Мейерхольда, Таирова и Зубова, рассказывали о баталиях Маяковского в Политехническом музее, расспрашивали про сегодняшнюю Москву и о жизни: на воле.

Август близился к концу, кончались и каникулы. Аля собиралась в Белоруссию. Я не говорю «домой», дома ни у кого из нас не было. Были топчаны в чужих углах. Нас гнал по свету ветер, а мы тянулись друг к другу и не рассудком — интуицией верили в некое далекое счастье. Без веры жить не стоит. Да и невозможно. Мы думали одно и то же, а говорили о будничных пустяках, радовались синему небу, солнцу, шелесту приречных тальников и черемух, реке, что неспешно катила свои воды к берегам далёкого Иртыша. Видеть и ощущать земную красоту — большое счастье, быть же рядом с преданным, любимым и искренним человеком — счастье вдвойне. Но с каждым днем приближался час разлуки. Надолго ли? Никто не знал.

Я договорился с тем же Иваном Макаровым, что он, собираясь за запчастями для колхозных машин, довезет до Барабинска и мою жену. Он пошутил: «Довезу, если снова не сбежит». Уже был уложен чемоданчик, и мы прилипли к окну. Однако Ивана не было ни в девять часов, как условились, ни в десять, ни в одиннадцать. На месте уже не сиделось, и я побежал на колхозный двор. Тем временем крупные капли дождя побили, как оспинами, дорожную пыль. Дождь всё усиливался. И я уже не шёл, а бежал на ток, чтоб только повидать шофёра. Он догнал меня на полдороге, притормозил: «Ничего,

брат, сегодня не будет. С утра на ток, а теперь сам видишь,— ткнул чёрным пальцем в затянутое тучами небо.— Опять куковать в дороге? Пусть погуляет, покуда распогодится».

Я побрел обратно в село. Дорога стала скользкой от спорого дождя. Я не спешил с горькой вестью. Но Аля встретила её спокойно: когда забарабанил дождь, она переложила самое необходимое в сеточку, надела плащ и ждала, чтоб проститься со мною. Я лишился дара речи от её намерения. Уговаривал, упрашивал, держал силою. Аля хваталась за щеколду и тоже объясняла, что если опоздает и уволят с работы, перемрём все с голоду, а дорога знакома — дошла сюда, дойдет и обратно. «Пусти! Напрасно теряем время. Может, подберёт кто по пути»,— утешала меня. Так проканителились до полудня, а дождь лил как из ведра. Аля сидела в плаще у окна, с сеточкой на коленях. Мы чуть слышно вздыхали. Когда удастся выбраться отсюда, не знал, наверное, и сам Бог. В Уречье оставалась наша пятилетняя дочка с дедом на его мизерной пенсии, у меня пока никаких заработков нет, а наш единственный кормилец застрял посреди тайги. Можно потерять работу там и не найти её здесь. Что делать, как жить? Кроме колхоза, приложить руки негде, а в колхозе плата известная. И всё же я удержал свою неумолимую гостью, уговорил сходить к директору школы, может, он найдет часов восемнадцать в неделю для Алиной математики.

Уже идти было почти невозможно. Скользкий чернозём налипал, как смола, толстыми лепешками к подошвам. Выбрались на травянистую поскотину и пошли задами. Низкое облачное небо, нудный дождь, убогие серые избы с земляными крышами, кривые, кое-как слепленные заборы, ни единого деревца у дороги и в селе — всё нагоняло такую тоску, что хотелось голосить и бежать куда глядят глаза.