1917. Разложение армии

Ситуация усугублялась тем, что к третьему году войны, в связи с огромными потерями офицерского состава, началось массовое производство младших офицеров из отличившихся солдат или из получивших хоть какое-то образование мобилизованных представителей «нецензовых» сословий. Это вызвало «размытие» офицерского корпуса – все больше младших командиров теперь разделяло точку зрения солдатской массы, то есть у этой массы появились потенциальные лидеры.

В этих условиях продолжающееся участие России в войне стало представлять угрозу для стабильности не только режима, но и самого государства. Увы, большинство высокопоставленных военных этого не понимало и не хотело понимать. Вдобавок Февраль привел к власти политические силы, ориентированные в первую очередь на союзников.

Позицию высшего российского генералитета в первые послефевральские дни хорошо демонстрирует мнение командующих фронтами, высказанное ими в телеграмме военному министру от 18 марта (документ № 37):

«2) наступление вполне возможно. Это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром, 3) это наступление избавит вас от неисчислимых последствий, которые могут быть вызваны неисполнением Россией ее обязательств, и попутно лишит противника свободы действий на других фронтах… Настоятельно просим, чтобы никаких шагов перед союзниками в смысле отказа от выполнения наших обязательств не делалось, 7) армия имеет свое мнение, мнение Петрограда о ее состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах».

Здесь интересен даже не страх перед возможными санкциями союзников (об этих же опасениях 12 марта писал Гучкову генерал Алексеев), сколько ультимативный характер требований – «армия имеет свое мнение», «мнение армии обязательно для России» и, наконец – «настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах». Фактически генералы ставят правительству условия и угрожают ему военной силой! Однако если вспомнить, что именно армейская верхушка совершила Февральский переворот, потребовав отречения императора, то все становится на свои места – генералы почувствовали вкус власти и не собирались от нее отказываться. После этого неудивительно, что Временное правительство не доверяло высшему военному руководству, боялось его и поэтому приложило все усилия для лишения военного командования дисциплинарных полномочий. Но для нас важнее другое: крушение дисциплины в российской армии началось не снизу, а сверху, и изначальной причиной его были отнюдь не большевики, а именно высшие командиры.

Нельзя не отметить, что сам генерал Алексеев, организатор отречения царя, а впоследствии «отец» Добровольческой армии, в отличие от прочих политиков-февралистов, прекрасно понимал реальное положение страны. Еще 12 марта в своем письме к Гучкову (документ № 34) он отмечал: «Мы приняли на этих конференциях [в Шантильи и в Петрограде] известные обязательства, и теперь дело сводится к тому, чтобы с меньшей потерей нашего достоинства перед союзниками или отсрочить принятые обязательства, или совсем уклониться от исполнения их». И далее: «Сила обстоятельств приводит нас к выводу, что в ближайшие 4 месяца наши армии должны были бы сидеть покойно, не предпринимая решительной, широкого масштаба, операции».

Увы, нельзя не сравнить этот документ с цитированным выше сверхоптимистичным письмом тому же Гучкову от 18 марта. Под письмом стоят подписи генералов Брусилова, Баланина, Щербачева, Каледина и Балуева – к сожалению, они свидетельствует лишь о кругозоре этих военачальников и неадекватности восприятия ими реальности.

Обращает на себя внимание последний пункт из резюме генерала Лукомского по совещанию в Ставке 18 марта 1917 года: «6) Необходимо немедленно прекратить отправку союзникам пшеницы, которая нужна нам самим» (документ № 14). Таким образом, хлебные бунты в столице и в других городах вспыхнули тогда, когда правительство отгружало хлеб за рубеж, в уплату поставок военного снаряжения, которое было крайне необходимо… «для выполнения долга перед союзниками»!