1917: Трон Империи

Но, в отличие от Николая Кровавого, Иосифу Виссарионовичу хватило решимости предпринять меры по выпалыванию всей это фронды с отправкой всех этих напыщенных индюков в расстрельный подвал или на стройки народного хозяйства. А Николай предпочел не делать ничего, опасаясь расшатать ситуацию во время ведения войны. Впрочем, он и до войны ничего такого не предпринимал, по своему обыкновению надеясь, что все само как-то устроится и рассосется.

Да и не был он морально готов рубить головы ближайшей родне и прочим заигравшимся. Готов ли я? А у меня нет других вариантов просто. Да и какая они мне родня?

Из того, что поведал мне перепуганный Аргутинский-Долгоруков, вырисовывался прекрасный политический процесс в духе сталинских процессов 1930-х годов, с прессой, в том числе и иностранной, подсудимыми, государственными обвинителями и прочими элементами шоу. Нет, понятно, что князь Аргутинский-Долгоруков знает не так много, как мне бы хотелось, но он рассказал вполне достаточно для начала раскрутки дела.

А мы к этому подтянем Лукомского, который неделю назад «раскрыл» прекрасный заговор в армии, подключим дополнительные персонажи, и будут участники заговора, фигурально выражаясь, украшать фонарные столбы Петрограда. А может, и не фигурально. Подумаю я над этим.

Петроград.

Таврический дворец.

6 марта (19 марта) 1917 года.

Ночь

Томительно тянулись минуты, с большим трудом скапливавшиеся вместе, нехотя прибавляясь одна к другой. Тяжелые минуты, с буквально ощущаемым надрывом, сливались в час, затем во второй, в третий…

Тягостная атмосфера буквально пропитала весь Таврический дворец. В гулкой тишине коридоров, в пустоте темных залов и даже в затемненном закутке гардеробной – всюду разлилось вязкое болото скрываемого от других страха, иногда маскируемого демонстративной бравадой, однако чаще всего сил у пребывавших во дворце не хватало даже на подобную демонстрацию.

Порфирий Матвеевич за долгие годы службы гардеробщиком повидал в Таврическом дворце всякое. Были и торжественные заседания, и светские балы, и праздники. Был и траур. Всяких людей видел старый служака, но, пожалуй, никогда он еще не видел такого отчаяния, которое наполнило дворец этой ночью. Даже в дни недавней смуты и революционного разброда не довелось ему становиться свидетелем подобного накапливающегося ужаса в глазах тех, кого еще вчера полагалось считать образцом удачливости и успешности, мерилом собственного достоинства и демонстрацией значимости.

Он смотрел в согбенную фигуру удалявшегося по коридору Милюкова, но лишь дождавшись, когда тот скроется из поля зрения, позволил себе тихо крякнуть.

– Вот оно какая жизть-то настала, – пробурчал старик едва слышно, покачав головой. – Разве ж так оно должно быть-то? Деют не приведи Господь что, а потом маются с революциями-то своими, прости Господи!

Милюков же тем временем уже подходил к залу, где вот уже который час заседали члены Временного Комитета Государственной думы. Впрочем, слово «заседали» в данном случае скорее было синонимом не делового совещания или собрания, а томительного сидячего ожидания событий.

Хотя, как Милюков увидел войдя в зал, сидели далеко не все, а если и сидели, то далеко не всегда на стульях и в креслах – многие, словно какие-то гимназисты, а не уважаемые парламентарии, сидели на подоконниках или подскакивали в нервном напряжении, то вставая, то снова усаживаясь, но лишь для того, чтобы через пару минут вновь вскочить и бесцельно побродить, словно хаотически движущийся резиновый мячик.

Когда дверь открылась, на Милюкова сразу уставилось несколько десятков напряженных глаз, которые пытались прочесть на его лице какую-то новость, которую мог он узнать за пределами дворца.

– Есть какие-то новости? – быстро спросил князь Львов.

– Увы, господа, я в таком же неведении, как и вы. – Милюков покачал головой и тихо направился к своему месту за столом.

Замершие было заседатели, утратив интерес к Павлу Ивановичу, вновь вернулись к своему томительному занятию, и зал вновь превратился в разновидность растревоженного улья.

Милюков сумрачно смотрел на хорохорящихся членов вновь созванного Временного Комитета Государственной думы и членов нового правительства и ловил себя на мысли, что за последние часы он лишь укрепился в желании оказаться отсюда как можно дальше. И уж точно вернулся он сюда зря.

Первым тревожным звоночком стал для него внезапный отказ Шульгина прибыть на заседание Временного Комитета депутатов Государственной думы, сославшегося на плохое самочувствие. Это известие обеспокоило Павла Николаевича, но все же ни к каким решительным действиям не побудило.