1919

– Разумеется, я тебя люблю… я не знаю, что такое любовь… Я думаю, что люблю всякую хорошенькую девушку… и в особенности тебя, душенька. – Дик слышал свой голос: он звучал, как голос постороннего человека. – Мы чудесно проводили с тобой время.

Она осыпала поцелуями его шею над тугим воротником кителя.

– Но пойми, дорогая, я не могу содержать ребенка, покуда моя карьера не определилась, и мне необходимо помогать матери. Генри совершенно безответственный человек, на него нельзя рассчитывать. Ну, тебе пора домой, уже поздно.

Когда они вышли на улицу, дождя уже не было. Вода журчала в водосточных трубах и мерцала в сточных канавах под уличными фонарями. Вдруг она хлопнула его по спине, крикнула: «Пятнашка!» – и побежала. Ругаясь про себя, он бросился догонять ее. Он потерял ее из виду на какой-то маленькой площади, отчаявшись найти ее, решил идти домой, как вдруг она выскочила из-за каменного феникса на краю фонтана. Он схватил ее за руку.

– Перестань дурачиться! – сказал он грубо. – Неужели ты не видишь, что мне не до того?

Она заплакала.

Когда они дошли до ее дома, она вдруг обернулась к нему и сказала серьезным тоном:

– Слушай, Дик, может быть, нам удастся избавиться от ребенка… Я начну ездить верхом. Говорят, это помогает. Я тебе напишу… Право же, я вовсе не хочу мешать твоей карьере… Я знаю, тебе необходимо заниматься поэзией… Тебе предстоит большое будущее. Если мы поженимся, я тоже буду работать.

– Энн Элизабет, ты замечательная девочка, может быть, мы еще как-нибудь устроимся, если только не будет ребенка. – Он взял ее за плечи и поцеловал в лоб.

Она вдруг запрыгала и запела, как ребенок:

– Ах как чудно, ах как чудно, ах как чудно, мы поженимся!

– Ну будь же чуточку серьезнее, дитя мое…

– Да уж куда серьезнее… – сказала она медленно. – Знаешь, не заходи ко мне завтра… У меня масса работы, надо ревизовать провиантские склады. Я напишу тебе в Париж.

Вернувшись в гостиницу, он с каким-то странным чувством надел пижаму и лег в кровать, в которой днем лежал с Энн Элизабет. В кровати были клопы, и в комнате плохо пахло, и он провел прескверную ночь.

В поезде по дороге в Париж Эд все время заставлял его пить и болтал о революции и о том, что ему известно из достоверных источников, будто первого мая итальянские профессиональные союзы захватят все фабрики. Венгрия стала красной, Бавария тоже, на очереди Австрия, затем Италия, затем Пруссия и Франция, американские войска, отправленные в Архангельск воевать с русскими, взбунтовались.

– Это мировая революция, мы чертовски счастливые люди, что живем в такое время, и нам чертовски повезет, если мы уцелеем.

Дик проворчал в ответ, что не разделяет его точки зрения: союзники крепко держат вожжи.

– А я думал, Дик, что ты за революцию, ведь это единственный способ раз и навсегда покончить с этой проклятой войной.

– Война уже кончилась, а все эти революции не что иное, как война навыворот… Тем, что ты перестреляешь всех твоих оппонентов, ты не остановишь войны, а только затеешь новую.

Они разгорячились и завязали ожесточенный спор.

– А я думал, что ты монархист, Эд.

– Я был монархистом… покуда не увидел итальянского короля. Я стою за диктатора, за вождя на белом коне.

Они завалились спать, злые и пьяные. Утром на пограничной станции они выползли с отчаянной головной болью на свежий воздух и выпили горячего, дымящегося шоколада, поданного им в больших белых чашках краснощекой француженкой. Все кругом было покрыто инеем. Ярко-красное всходило солнце. Эд Скайлер заговорил о la belle, la douce France,[279] и они более или менее помирились. Когда поезд проходил banlieue,[280] они уже сговорились вечером пойти посмотреть Спинелли в «Plus Ca Change…».[281]

После канцелярии и всевозможных скучных мелочей и необходимости сохранять военную выправку перед писарями приятно было пройтись по левому берегу Сены, где на деревьях раскрывались розовые и бледно-бледно-зеленые почки, и букинисты закрывали свои лотки в сгущающихся лавандовых сумерках, к набережной де ла Турнель, где за два столетия ничто не изменилось, и медленно подняться по холодным каменным ступенькам к Элинор и увидеть ее за чайным столом в платье цвета слоновой кости, с крупными жемчугами на шее, разливающую чай и едким мягким голосом передающую последние сплетни об отеле «Крийон» и о мирной конференции. В душе Дика зашевелилось какое-то странное чувство, когда она, прощаясь, сказала, что они недели две не увидятся: ей надо ехать в Рим по делам Красного Креста.

– Как жалко, что мы не попали в Рим в одно время, – сказал Дик.

– Да, мне тоже было бы приятно, – сказала она. – A rivederci,[282] Ричард.