Верным тому доказательством была делегация горожан, которые пришли ко мне с мольбой о мире. Варшаву я заранее обрекал на пассивную роль, на сдерживание натиска, который на нее обрушится. Но разум мой не мог примириться с пассивностью большей части моих сил. Когда вновь и вновь я возвращался к мысли об уменьшении столичного гарнизона, находящегося практически в бездействии, меня охватывал страх, а выдержит ли Варшава, не приведет ли сам факт вывода из города какой-то части собранных там войск к подрыву и без того слабых моральных сил и к потере веры в возможность обороны столицы. На примере Львова я хорошо себе представлял, что может значить крупный город, когда на подступах к нему идут бои и когда по его улицам во всех направлениях растекаются остатки ближайших тылов тех частей, которые ведут бой. В такие минуты солдат должен жить одной жизнью с городом, и каждое колебание души города в ту или другую сторону подрывает или поддерживает силы солдата. Я хорошо помнил, что большая часть моих сил, собранных в Варшаве, пришла в столицу после целого ряда поражений и неудач. Уменьшение числа войск, находящихся в городе, вывод из него хотя бы нескольких частей – это представлялось мне небезопасным. Так что же, десять дивизий, почти половину польской армии, обрекать на пассивное бездействие? Вот вопрос, который я себе задавал. Вновь и вновь я тасовал силы, намеченные для обороны Варшавы и Модлина. Благодаря энергичным действиям, которые предпринял ген. Соснковский, сразу бросалась в глаза огромная, невиданная у нас прежде плотность артиллерии. Она приближалась к идеалу, который определил «опыт мировой войны». Артиллерия могла вести поистине ураганный огонь – не такой, каким меня часто кормили в донесениях. И мне показалось возможным, сообразуясь со смыслом войны, смыслом тактики, хоть часть пехоты, способной двигаться и маневрировать, компенсировать огневой мощью артиллерии. Сколько раз я пытался убедить себя в том, что нельзя отдавать такие абсурдные (а для меня это было очевидным) распоряжения, столько раз я откладывал принятие решения, задавленный бременем ответственности за государство и за столицу. Я не мог заставить себя поверить ни в моральную силу армии и жителей города, ни в надежность командиров одних и других. Эти проблемы измучили меня до такой степени, что иногда по углам кабинета мне стал мерещиться кто-то хихикающий и насмехающийся надо мной за то, что в основу своего решения я кладу нелепость и глупость.
Все ходы и комбинации, которые я прикидывал, чтобы хоть как-то организовать и расставить войска в положение, удобное для проведения маневра и атаки, неизбежно оказывались более слабыми и необеспеченными, чем силы, вынужденные против моей воли вести лишь пассивную оборону. Да и откуда же было взять столько войск? Бессилие так и плевало мне в лицо, когда вновь и вновь я принимался за расчеты в надежде найти способ перехватить инициативу. В этих расчетах у меня никак не сходились концы с концами. Первое, что бросалось в глаза, – это 4-я армия, медленно отступающая от Буга. Непрерывный натиск противника выводил ее к Висле между Варшавой и Демблином. Там не было ни мостов, ни переправ. В случае сильного удара противника она могла оказаться в критическом положении вплоть до опрокидывания в Вислу. Ее нужно было сдвинуть либо к Варшаве, либо к Демблину. А может, разделить ее надвое и направить одну часть на север, а другую на юг? Если всю 4-ю армию или большую ее часть отклонить к югу, то тогда можно было бы иметь немного свободных сил, не связанных Варшавой. Но для этого необходимо было хоть как-то прикрыть и укрепить западный берег Вислы между Варшавой и Демблином, и вновь пассивная часть войск вырастала за счет сил, которые можно было бы использовать для удара. Да и моральное состояние 4-й армии внушало некоторые опасения. Правда, она отступала так же долго, как и 1-я армия, имея за собой, может, даже меньше боев, но неожиданная потеря Бреста не вселяла в меня особого оптимизма в отношении ее боевого духа.
Вторым источником сил для меня могла быть южная группировка, из которой уже была взята 18-я дивизия.