1922

Он обхватил меня рукой меня и почти понес меня вниз по ступеням веранды до своей машины. Петух Джордж лежал замороженный на земле возле поленницы, а коровы мычали. Когда я в последний раз кормил их? Я не мог вспомнить.

— Шериф, вы должны…

Но он прервал меня. Он считал, что я бредил, а почему нет? Он чувствовал жар лихорадки от меня, и видел, что она пылала на моем лице. Это, должно быть, походило на перенос печки.

— Вам необходимо поберечь свои силы. И вы должны быть благодарны Арлетт, потому что я никогда не приехал бы сюда, если бы не она.

— Мертва, — выдавил я.

— Да. Все верно, она мертва.

Итак, я сказал ему, что убил ее, и ох, какое облегчение. Замурованная труба в моей голове волшебным образом открылась, и больной призрак, который был пойман там в ловушку наконец вырвался.

Он скинул меня в свою машину как пакет с едой.

— Мы поговорим об Арлетт, но сейчас я отвезу вас к Ангелам Милосердия, и буду благодарен вам, если вас не стошнит в моей машине.

Когда он выехал из палисадника, оставив мертвого петуха и мычащих коров позади (и крыс! не забудьте их! Ха!), я попытался снова сказать ему, что было еще не слишком поздно для Генри и Шеннон, что их еще можно спасти. Я услышал себя говорящим про события, которые еще только могут произойти, словно я был Духом Рождества из рассказов Диккенса. Потом я упал в обморок. Когда я очнулся, было второе декабря, и газеты сообщали, «ВЛЮБЛЕННЫЕ БАНДИТЫ СНОВА УСКОЛЬЗНУЛИ ОТ ПОЛИЦИИ ЭЛКО». Они не ускользнули, но никто еще не знал этого. Кроме Арлетт, конечно. И меня.

Доктор счел, что гангрена не затронула мое предплечье, и рискнул моей жизнью, ампутировав только мою левую руку. Это было азартной игрой, которую он выиграл. Спустя пять дней после перевозки в центральную больницу Ангелов Милосердия в Хемингфорд шерифом Джонсом, я лежал бледный и похожий на призрака на больничной койке, на одиннадцать килограмм легче и без левой руки, но живой.

Джонс приехал повидать меня, его лицо было мрачным. Я ожидал, что он скажет мне, что он арестовывает меня за убийство жены, а затем прицепит наручниками мою оставшуюся руку к поручню больничной койки. Но этого так и не случилось. Вместо этого он сказал мне, насколько сожалеет о моей утрате. Моей утрате! Что этот идиот знал об утрате?

Почему я сижу в этом убогом гостиничном номере (но не один!) вместо того, чтобы лежать в могиле убийцы? Я скажу вам в двух словах: моя мать.

Как и у шерифа Джонса, у нее была привычка сдабривать свои разговоры риторическими вопросами. Он использовал этот прием все время за годы службы в правоохранительных органах — он задавал свои глупые вопросы, затем наблюдал у человека, с которым он говорил любую виноватую реакцию: вздрагивание, хмурый взгляд, блуждающие глаза. У моей матери была просто такая привычка разговаривать, которую она переняла у своей матери, которая была англичанкой, и передала ее мне. Я утратил даже слабый британский акцент, который возможно когда-то имел, но никогда не терял способность моей матери превращать высказывания в вопросы. Тебе лучше зайти, верно? Сказала бы она. Или: отец опять забыл свой обед; Ты должен отнести его ему, так ведь? Даже наблюдения о погоде стали выражаться вопросами: Очередной дождливый день, не так ли?

Хотя у меня был жар и сильная слабость, когда шериф Джонс вошел в дверь в тот последний день ноября, я не находился в бреду. Я ясно помню нашу беседу, как мужчина или женщина могут помнить образы из особо яркого кошмара.

— Вы должны быть благодарны Арлетт, потому что я никогда не приехал бы сюда, если бы не она, — сказал он.

— Мертва, — ответил я.

— Все верно, она мертва.

— Я убил ее, разве нет? — сказал я затем, как научился говорить на коленях моей матери.

Шериф Джонс воспринял риторический прием моей матери (и его собственный, не забывайте) как реальный вопрос. Несколько лет спустя — это было на фабрике, где я нашел работу после того, как потерял ферму — я услышал бригадира, ругающего клерка за то, что он послал заказ в Де-Мойн вместо Давенпорта прежде, чем клерк получил бланк доставки из главного офиса. Но мы всегда посылаем заказы в среду в Де-Мойн, вскоре уволенный клерк возразил. Я просто предположил…

Предположение делает дурака из тебя и из меня, ответил бригадир. Старая поговорка, полагаю, но это был первый раз, когда я услышал ее. И стоит ли удивляться, что я подумал о шерифе Фрэнке Джонсе, когда сделал это? Привычка моей матери с превращением обращения в вопрос спасла меня от электрического стула. Меня никогда не судило жюри присяжных за убийство моей жены.

До сих пор, то есть.