1937

Седов высказывал твёрдое убеждение в том, что следствие пыталось привлечь к суду настоящих троцкистов, ни разу не отрекавшихся от своих убеждений. Однако эти люди, над которыми не довлел фетиш сталинской «партийности», не могли поддаться ни софизмам о необходимости «помочь партии» в борьбе с Троцким, ни самым зверским истязаниям. Таких непоколебимых революционеров «Сталин не в состоянии притянуть к своим процессам, хотя и в состоянии истребить одного за другим, истребить — но не сломать. Эти революционные борцы не стали и не станут на гибельный путь капитуляции — ибо верят в правоту своего дела — предпочитая погибать в подвалах ГПУ в безвестности, без поддержки и сочувствия» [160].

Раскрывая многочисленные фальсификации, содержавшиеся в судебном отчёте, Седов с особым негодованием писал о наиболее гнусных продуктах воображения Сталина и его сатрапов, таких, как объяснение причин самоубийства затравленного Богдана. На этот трагический факт «Сталин наматывает клубок какой-то совершенно патологической и бредовой лжи. Моментами кажется, что читаешь „Бесы“». Проявлением той же бесовщины Седов называл показание Рейнгольда о решении «центра» уничтожить после своего прихода к власти исполнителей террористических актов. «Это показание — продукт творчества „самого“ Сталина! В этом не усомнится никто, хоть немного знающий Сталина. Эти методы — расстрел собственных агентов, которые опасны потому, что слишком много знают,— его методы, методы человека, не останавливающегося ни перед чем, человека, неразборчивого в средствах и способного на всё… Психологически Сталин выдаёт себя здесь с головой. Свои подлости Сталин навязывает своим жертвам!». Версия Рейнгольда выглядит нелепой и потому, что из неё вытекает: Зиновьев и Каменев заранее разглашали свои планы, «как бы предупреждая своих сторонников о том, чем им грозит успех их собственной деятельности. Очевидно, ГПУ (сталинское) специально должно было оставлять в живых террористов, совершивших убийства, с тем, чтобы расстрел их и всех их товарищей был произведён ГПУ (зиновьевским) после прихода Зиновьева к власти!» [161]

Подытоживая впечатление от судебных подлогов, Седов писал: «Волосы становятся дыбом на голове, когда читаешь это сталинское издание „Бесов“». Далеко не случайным он считал тот факт, что главными носителями этой бесовщины выступали лица, до Октябрьской революции ожесточённо боровшиеся против большевиков. Напоминая, что в 1917 году Вышинский был правым меньшевиком и подписал приказ об аресте Ленина, Седов отмечал: «Враг большевизма и Октября, требующий голов вождей большевизма и Октябрьской революции. Это ли не символ!». Сам факт назначения Вышинского обвинителем являлся тягчайшим оскорблением для подсудимых.

Не менее характерен пример Заславского, который в 1917 году зарекомендовал себя продажным журналистом, с особым остервенением распространявшим клевету о Ленине и Троцком как германских агентах. В ленинских статьях этого периода десятки раз встречались характеристики Заславского как «клеветника» и «негодяя шантажа». «А кто сегодня пишет в „Правде“ статьи с травлей Троцкого как агента гестапо? Тот самый Заславский! Это ли опять-таки не символ» [162].

«Бесовщину» Седов усматривал и в том, что Пятакова и Радека, в дни процесса требовавших расстрела подсудимых, спустя месяц начали готовить к суду по обвинению в тех же самых преступлениях. «Ещё не успели высохнуть чернила на проекте новой сталинской конституции, как один из главных её редакторов — Радек — выдаётся на расправу другому её редактору — Вышинскому. Выработав „самую демократическую конституцию в мире“, авторы её отправляют друг друга на гильотину» [163].

Раскрывая призрачность и тщетность ожидания демократических перемен после принятия новой конституции, Седов писал: «Да ведают имеющие иллюзии — как бы говорит Сталин,— что демократизм конституции заключается в том, что избирателям и съездам даётся право голосовать за меня. А кто не за Сталина, т. е. не за бюрократию с её привилегиями, тот троцкист — сиречь террорист, того мы расстреляем в 24 часа» [164].