1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы

Этот разговор происходил на хозяйственной базе возле гаража. Матвей Денисович устроил меня на эту базу грузчиком-экспедитором, поскольку учиться я отказался. Мне не хотелось учиться. Я думал: «Что за тоска – сидеть за партой!» Поэтому я пошел работать, и это оказалось для меня куда лучше. Здесь платили деньги, тут кругом были взрослые люди, опытные и повидавшие жизнь, их было интересно послушать, ведь многие из них вернулись с войны. Одни были хорошие, другие – плохие. Как, наверное, везде. Тот дядя, который обозвал меня «дурачьем», проявил себя, как злой человек. Он меня оскорбил. Я стоял, слушал его, а потом сказал: «Ты чего сейчас прокукарекал, дядя? Ты кого обозвал? Значит, я дурачье? А ну, давай отойдем за гараж, обсудим кое-какие важные вопросы». Шофер взорвался: «Что? Ах ты, обмылок! Да я тебе в отцы гожусь! Я тебя в клочья разорву! Уши оторву!» Он не знал, что у меня в сапоге лежит заточка. То было время такое – опасное время. От нашей базы до общежития нужно было полчаса идти пешком, и по дороге мне уже не раз приходилось размахивать ножичком, чтобы отбиться от злобных личностей, которые требовали показать, что лежит у меня в карманах. Но я не испытывал страха. Меня с детства били и грабили старшие. Я привык не доверять спокойной обстановке и всегда был настороже. Я научился драться чем попало. Мы хватали палки, булыжники, не боялись боли и крови. С четырнадцати лет я носил за сапогом нож и не различал обидчиков по возрасту: пятнадцать лет или пятьдесят – мне все равно, кинусь в драку, буду бить чем придется. Так было в сороковые. И вот я посмотрел дяде шоферу в глаза и проговорил: «Что-то не пойму. Ты идешь со мной толковать за гараж, олух, или у тебя уже в штанах мокро? Чего молчишь, гаврик?» Мне было шестнадцать, но я готов был на все. Я готов был вынуть заточку и нарисовать на шофере тельняшку. Все засмеялись после моих слов, а шофер закипел, забулькал, стал кирпично-красный. Он кинулся на меня, не зная, что я привык к подобным выпадам с малых лет. Я отскочил, выхватил заточку и поманил шофера: «Иди сюда, папаша, я тебя сейчас как морковку начищу». Но шофер испугался. У него были дети, он ценил жизнь больше, чем я. Он попятился, махнул рукой. И стал искать поддержки и защиты у своих товарищей: «Как же это так, братцы? Что же вы стоите? Что этот бандит делает? Чего молчите?» Ему ответили: «Зачем же ты его задирал? Будешь знать теперь!» И снова все засмеялись. Шофер обиделся и ушел.

В обществе того времени не было согласия. Люди проявляли друг к другу чаще недоброжелательность, чем доброту. Уважали лишь тех, кто показал силу и волю. Нужно было сделать так, чтобы вас боялись. Это и было уважение. Именно это я и сделал – заставил меня бояться. На базе меня зауважали. Даже тот недобрый шофер быстро забыл о своей обиде, угощал меня папиросами, рассказывал смешные случаи и, бывало, в пивной покупал мне пиво. В общежитии мне тоже пришлось несколько раз затеять драку, чтобы дать отпор некоторым распустившимся хамам. После войны очень много было развязных, некультурных людей, презирающих учтивость и вежливость. Они были везде. Ходили компаниями и поодиночке, вваливались в помещения, грубили, хамили, ненавидели интеллигентов и людей в очках. Одеты они были почти одинаково: сапоги, короткое пальто нараспашку, кепка на два размера меньше, иногда без козырька, а под рубашкой обязательно тельняшка. В 1947 году в нашем общежитии проживало десятка два таких типов. Казалось, что хамство и наглость были их единственными способами выразить себя. Будто держаться по-другому они не умели. Проживание рядом с такими личностями стало для всех ежедневным испытанием. Для обычных людей это было порой невыносимо. Жизнь и без того была очень трудная, а тут еще эти типы. Говорят, они были по всей стране. Но никто ничего не мог поделать – ни органы правопорядка, ни фронтовики, ни власти, ни сам Сталин.