1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы

Матвей Денисович не мог не заметить, какой худобой Анюта выделяется среди нас. Он сразу же догадался, какая у нас беда, и заявил, что возьмет дело в свои руки – повезет Анюту в областной город, а если нужно, то и в Москву. «Мы с этой болезнью церемониться не будем, – бодро сказал он. – Свернем ей шею, и все. Вот увидишь! А сейчас тебе нужно усиленно питаться. Поэтому кушать ты должна пять раз в день. Вот тебе хлеб с маслом, шоколад, а еще консервы – сардины…» Дядя Матвей заставил Анюту как следует поесть. Она ела хорошо, но потом призналась мне, что жевала через силу, у нее не было аппетита. Я сидел возле нее, и мне казалось, что раз уж дядя Матвей приехал, она поправится. Он повезет ее в Москву. Там ее будут лечить. И она вернется здоровая.

Анюту лечили в областном городе, но ничего не помогло. 10 марта 1947 года она умерла. Дядя Матвей привез гроб с ее телом домой, мы поставили его на столе, долго смотрели на Анюту, плакали. У меня никогда не текли слезы, даже когда умерла мама, а тут я расплакался. Я брал Анюту за руку – она была как деревянная. Я что-то говорил сестре. В этот же день мы ее похоронили на местном кладбище. Когда все разошлись, я вернулся к могиле Анюты и простоял еще часа два. Я совсем окоченел, но уходить мне не хотелось. Я как будто по-прежнему был с сестрой. Вокруг было много свежих могил, поскольку в предыдущем году много умерло наших горожан. Кто от болезни, а кто покончил с собой. Перед Новым годом отравилась приезжая учительница. Только приехала и почему-то решила оборвать свою жизнь. Никто ее хорошо не знал, и когда ее хоронили, за гробом никто не шел. Ее могила оказалась недалеко от Анютиной.

До смерти сестры я не знал, что такое тоска. Что это? Какое-то нехорошее состояние. Вот все, что я об этом думал. И вот у меня от тоски свело скулы, да так больно, что я схватился за лицо. И в горле стало сухо. Я выбежал на улицу, пошел куда глаза глядят, повстречал приятеля, мы с ним выкурили по папиросе, но лучше мне не сделалось. Я дышал отрывисто, как собака. Тоска душила меня, терзала, как болезнь, я злился, ругался. Вернулся домой, украл у дяди Матвея бутылку водки, выпил полстакана, после этого мне захотелось спрятаться от людей, и я забрался на чердак. Там было холодно и неуютно, и от этого стало еще тоскливее. Я бросил чердак, пошел в дом, лег в постель, накрыл голову одеялом. Убежать от тоски у меня не получалось, это оказалось очень трудным делом. Пришел Матвей Денисович, нашел свою бутылку, допил все, что осталось, и не стал меня ругать. Он даже взялся меня утешить: «Ничего, парень, пройдет. В жизни еще не раз увидишь смерть. Мы и сами однажды умрем. Не бери это в сердце…» А я сказал: «Проклятый город! Хоть бы он сгорел дотла!» Так я выражал свою тоску – проклиная наш нищий, унылый городишко. Дядя Матвей меня не одергивал. Он видел всякое на фронте, и все на свете понимал. «Ты, парень, уезжай отсюда, – сказал он. – Езжай учиться или работать, поживи в общежитии среди ровесников, там тебе будет веселее. Я тебе помогу устроиться. А здесь тебе делать нечего. Тут ты сопьешься». И я решил уехать в областной город. Дождался, когда мне исполнится шестнадцать лет, и уехал.

В областном городе я с удивлением узнал, что «областью» как раз называют все другие населенные пункты. Такие, как наш, и меньше. Так и говорят: «Нужно выехать в область». И я высказал свое удивление местным жителям. Рассказал, что у нас все наоборот, для нас «область» – это областной город. Один шофер, дядя лет тридцати пяти, махнул на меня рукой и не по-доброму засмеялся. И заявил, что все мы, нездешние, отсталое дурачье.