1968. Год, который встряхнул мир

Когда Брежнев открыл встречу, Дубчек выглядел таким подавленным, с таким трудом сохранял спокойствие, что вместо него от чехословацкой стороны выступил Черник. Он говорил очень прямо и откровенно, не спекулировал стандартными рассуждениями о советско-чехословацкой дружбе, но защищал «Пражскую весну» и действия Коммунистической партии Чехословакии, заявив, что военное вмешательство со стороны СССР не принесет пользы делу социализма. Несколько раз Брежнев прерывал его и возражал. Когда Черник закончил, Дубчек попросил слова. Это противоречило процедурным правилам, но он настаивал — сначала на плохом, а через несколько минут и вполне приличном русском. Млынарж описывал его речь как «трогательную и страстную защиту» реформ в Чехословакии и осуждение интервенции. Его речь представляла собой импровизацию, импровизацией был и ответ Брежнева. Он заявил, что Пражская весна нанесла Москве ущерб, и изложил свою точку зрения на суверенитет и советский блок. Брежнев обратился к Дубчеку: «Вначале я пытался помочь вам в борьбе с Новотным». По-видимому, его глубоко задевало то, что Дубчек никогда не разговаривал с ним доверительно. «Я верил в вас и защищал вас от других, — сказал Брежнев Дубчеку. — Я говорил им, что наш Саша, несмотря ни на что, наш добрый товарищ, а вы подвели нас».

Величайший грех Дубчека, как ясно дал понять ему Брежнев, состоял в том, что он не консультировался с Москвой — отказывался посылать свои речи в Москву на одобрение, не советовался по кадровым вопросам. «Здесь [в Москве] даже я сам даю свои речи всем членам Политбюро, чтобы они мне посоветовали, как их улучшить. Разве я не прав, товарищи?» — обратился Брежнев ко всем членам Политбюро, и они с готовностью закивали. Но у Дубчека были и другие грехи: «Выпячивание антисоциалистических тенденций, разрешение прессе писать все, что ей захочется, постоянное давление со стороны контрреволюционных организаций...» И наконец, как всегда это случалось, когда происходило совещание с советскими чиновниками любого уровня, Брежнев напомнил о понесенных Советским Союзом «жертвах во время Второй мировой войны». Ни одна из сторон не забывала, что при освобождении Чехословакии погибло сто сорок пять тысяч советских людей.

Дубчек не боялся обнаружить свое несогласие с Брежневым. Наконец лицо Брежнева покраснело, и он закричал, что бесполезно вести переговоры с такими людьми. Он медленно расхаживал по комнате, а за ним покорно, медленным церемониальным шагом, следовали все члены Политбюро.

Это была угроза. Дубчеку сказали, что он предстанет перед трибуналом. Пока советское руководство считало, что сможет заменить Дубчека и его коллег правительством из числа чехословацких коллаборационистов, угроза расправы была вполне реальной, но когда Свобода отказался уступить и события стали приобретать все менее благоприятный для советской стороны оборот, с арестованными чехословацкими руководителями начали обращаться учтивее. В соглашении нуждались обе стороны: без него действия СССР не были бы легитимными, но и деятели Пражской весны не смогли бы оказывать влияние на будущее своей страны и их жизни находились бы под угрозой. Взрыв негодования со стороны Брежнева напомнил им о том, какая судьба ожидает их страну в том случае, если не будет достигнуто соглашение.

Наконец стороны составили обоюдоприемлемый документ. В нем почти не была отражена точка зрения Праги. Не признавались законность и ценность всего сделанного правительством Дубчека. Чехословацкие представители и впрямь оказались очень слабы. В действительности советская сторона могла быть достаточно безжалостной для управления без всякой законности, если это требовалось. Когда документ был почти готов для подписания, Дубчек впал в глубокое уныние, его била дрожь, и опасались, что он не сможет принять участие в заключительной церемонии. Ему вновь назначили уколы. Дубчек неожиданно напугал всех участников переговоров отказом от каких-либо уколов, «или, — заявил он, — я ничего не буду подписывать. Они могут делать что хотят. Я не буду подписывать». После продлившихся целую ночь переговоров он наконец согласился на укол.

Наконец Московский протокол, который вынудили признать взятых за горло пленных чехословацких лидеров, в то время как их страну оккупировали танки, был готов для официального подписания. Неожиданно массивные двустворчатые двери открылись, и каждый член Политбюро по очереди поднимался, изображал на лице улыбку, разводил руки и шел через комнату, чтобы обнять измученных и побежденных чехословацких пленников.

Делегация прибыла в аэропорт, чтобы возвратиться в Прагу, и неожиданно обнаружила отсутствие Кригела. Одни считали, что будет лучше, если его не окажется в составе возвращающейся делегации, но другие, в том числе Свобода и Дубчек, настаивали, чтобы советские власти вернули его. После двухчасовых переговоров советские представители привезли его в аэропорт.