1968 (май 2008)

Не господин и не товарищ, но только подросток, герой одноразовых вещей, рекламно-экранного мельтешения и непрерывно упрощаемой, дичающей повседневности, торжествует в первом и третьем мирах, по исчезновении второго, инфантильностью побежденного. Кстати, рядом с триумфом движухи равно нелепо смотрятся и борцы за устои, и не согласные с государством: и те, и другие живут так, словно бы не все иерархии давно сломаны, так, будто бы церкви и государства не следуют послушно за шоу-бизнесом. Недавно телевидение показало фильм о Византии видного клерикала, а до того богемного режиссера отца Тихона. Вслед премьере между двумя непримиримыми станами началась дискуссия: что мы имеем в остатке, долгожданное благочестие или проклятый тоталитаризм? Никто не заметил, что изготовленный по всем стандартам форматно-наглядно-модного телевещания православный блокбастер - есть одолевающий бес сиюминутности, спешной попытки «сделать, как сейчас носят» - и какое уж тут благочестие, какая тоталитарность? Это просто движуха. Византийская.

Но уж так ли виновны в свершившейся деградации всех и вся сами шестидесятые, давшие лозунги против старших, серьезных, ответственных, важных и главных? Казалось бы, в том самом 68-м никто еще не деградировал, только лишь цвел и румянился. Мао, Леннон и Борхес - это вовсе не «Космополитен» или, прости Господи, айпод и айфон. К сожалению, разрушительные свойства эпохи проявляются не в первую очередь, но - лишь во вторую, во внуках, а вовсе не в детях цветов. То, что тогда было декларацией, жестом, даже выстраданным чувством - через тридцать-сорок лет обрело плоть и кровь, шапку, тусовку, скамейку. Те, кто норовят громогласно отменить правила и иерархии, не догадываются, что сами, в своем окаянстве, порождены и вдохновлены каноном, законом, линейкой. А дорвутся, отменят все что захотят - и вместо митингов будут пастбища, стойла взамен баррикады. Увы, сейшн-хэппенинг, до портвейновой тошноты одухотворенный и пылко к свободе зовущий, побеждая, бесплоден. Сам он может родить только тусу на бульваре, которой нет дела до того, кто куда звал и зачем. Продвинутая, вечно свежая, мобильная и сетевая, туса мычит и заведомо не бунтует. Она слова такого не знает.

Но все это вовсе не означает, что неслуху, слишком поздно нацепившему бусы с шарфиками, уже нечего ниспровергать.

IV.

Подлинным восстанием и всамделишной революцией для любого, кто в наше бесплодное время упрямо желает следовать бунташным маршрутом шестидесятых, является движение в прямо противоположном направлении. Создание, измышление на выжженом месте себе ограничений, рамок, канонов, правил, иерархий, а вовсе не их разрушение - вот путь настоящего революционера в луже микробной движухи. Авангард умер, да здравствует авангард - но на этот раз им будет сознательная, а не механическая реакционность, смирение перед эстетическим законом, который давно уже не нужен никому, кроме авангардиста. Шестидесятые воевали с тканью жизни, которая упрямо доходит до взрослости, а следом и старости, с тканью сочинительства, раз за разом обнаруживавшей нитку, порядок, структуру. Отсюда и начинается новый 1968-й - с воспоминания узоров о нитках, с добровольного возвращения обязательств, с реабилитацией возраста, с отменой запрета на то, чтобы нечто себе запрещать.

Так значит, проклятие на голову дидактически ветхих Питеров Пэнов, позор повесничающему девятикласснику, со всей своей незатейливой амуницией вышедшему ностальгически бунтовать? Все ведь известно заранее: пацифизм оборачивается автосалонами, баррикады обратно растаскиваются на скамейки, на месте задымленного видеосалона ухмыляется многофункциональный, развлекательный, десятизальный и круглосуточный, на Остоженке метр за миллион, портвейн - это невкусно и мешает мобильности, наконец, если девушка сентиментально прижимает что-нибудь к сарафану, то это не Борхес, это айфон, и романа не будет, будь ты хоть тысячу раз вечно свежий революционер-несогласный. Стало быть, проклянем и забудем шестидесятые, предложившие нам искушение несовершеннолетием и свободой, и во всем ветрено обманувшие?

Но у всех «Битлз» были прямые волосы, а у меня не было, и я очень переживал. А потому я обязан теперь защитить умершую революцию, пусть она и завершилась движухой.

Тот прилежно прочерченный по линейке, взорванный и покамест еще не воскресший порядок вещей, о котором шла речь, подразумевает и право на два литра пива в портфеле под видом учебников. На непослушание, в конце концов на баррикаду. Диктатура подростка - беда, но куда без него? Разве что в Византию. Нет уж, пусть лучше гуртуются по скамейкам. Любишь возить саночки, но люби и кататься: любовь - это последовательность. В непримиримо-воинственной и в то же время неизбежной связи возрастов есть что-то нежно примиряющее, что-то архиконсервативное, и в то же время благословляющее на любые физиологические революции, любые девятиклассные бунты. Никто не сказал об этом лучше, чем Пушкин в известном письме своем к Плетневу: