1984

В три года товарищ Огилви отказался от всех игрушек, кроме барабана, автомата и вертолетика. В шесть – с особого разрешения, на год раньше положенного – вступил в Лазутчики, в девять стал командиром отряда. В одиннадцать сообщил в Думнадзор на своего дядю, подслушав разговор, свидетельствовавший, по его мнению, о дядиных преступных наклонностях. В семнадцать назначен инструктором районной организации Молодежного антисексуального союза. В девятнадцать изобрел ручную гранату, которую принял на вооружение Главмир и которая при первом испытании уложила разом тридцать одного евразийского пленного. В двадцать три товарищ Огилви погиб в бою. Вертолет, на котором он должен был доставить важные донесения, преследовали над Индийским океаном вражеские истребители. Привязав к себе пулемет в качестве груза и захватив донесения, товарищ Огилви выпрыгнул в океанские волны – смерть, о которой, как выразился Старший Брат, невозможно думать без зависти.

Потом Старший Брат добавил несколько фраз о чистоте и прямоте помыслов товарища Огилви, противника курения и алкоголя, не знавшего других развлечений, кроме ежедневных часовых занятий в спортзале, – и о его обете безбрачия: ведь женитьбу и семейные дела товарищ Огилви считал несовместимыми с круглосуточным исполнением патриотического долга. Единственной достойной темой для разговора виделись ему принципы англизма, а единственными целями в жизни – победа над евразийским врагом и выявление шпионов, вредителей, криводумцев и прочих предателей.

Уинстон прикинул, не наградить ли товарища Огилви орденом «За выдающиеся заслуги», но решил, что лучше не надо, чтобы не плодить перекрестные ссылки. Он снова кинул взгляд на конкурента в ячейке напротив. Что-то настойчиво подсказывало ему: Тиллотсон выполняет то же поручение, что и он. Чью работу в конечном счете примут, неизвестно, но Уинстон почти не сомневался в успехе. Товарища Огилви, которого еще час назад не существовало, вызвало к жизни его, Уинстона, воображение. Как интересно, думал он: мертвых можно создать сколько угодно, а живых – нет. Товарищ Огилви, никогда не живший в настоящем, теперь часть прошлого, а когда подлог забудется, он станет не менее реальным, чем Карл Великий или Юлий Цезарь, – по крайней мере его существование будет подтверждено ничуть не хуже.

5.

В столовой с низким потолком на подземном этаже едва ползет очередь за обедом. Здесь толчея и оглушительный гам. Дымящееся жаркое на плите в углу столовой источает кислый металлический запах, неспособный, впрочем, заглушить вонь джина «Победа». У дальней стены маленький бар – по сути, просто углубление в стене: джин там наливают по десять центов за большую порцию.

– На ловца и зверь бежит, – раздался голос за спиной Уинстона. Он обернулся и увидел приятеля, Сайма из сектора исследований. «Приятель» – пожалуй, не то слово: теперь бывают только товарищи. Но все же с одними товарищами общаться приятнее, чем с другими. Сайм филолог, специалист по новоречи, входит в большую группу, работающую над составлением одиннадцатого издания Словаря новоречи. Он совсем маленького роста, даже меньше Уинстона, темноволосый, с большими глазами навыкате, одновременно грустными и насмешливыми. Во время разговора они рыщут по лицу собеседника, как прожекторы.

– Как раз хотел спросить: у тебя не завалялось лезвий? – сказал Сайм.

– Ни единого, – ответил Уинстон с какой-то виноватой поспешностью. – Где я только не искал. Их, похоже, вообще больше не бывает.

Вечно все спрашивают про лезвия. Вообще-то у него заначена парочка. Уже который месяц они в дефиците. В партийных магазинах вечно нет то одного, то другого необходимого товара – когда пуговиц, когда шерстяных ниток для штопки, когда шнурков для ботинок, сейчас вот лезвий. Раздобыть их можно разве что тайком, на «свободном» рынке, да и то если повезет.

– Сам полтора месяца одним бреюсь, – соврал Уинстон.

Очередь чуть продвинулась вперед. Остановившись, Уинстон снова обернулся к Сайму. Они вытянули по замасленному металлическому подносу из стопки в конце стойки.

– Ходил вчера к виселице? – спросил Сайм.

– Не-а, работал, – безразлично ответил Уинстон. – В кино, наверно, покажут.

– В кино совсем не то, – сказал Сайм. Его насмешливые глаза пробежались по лицу Уинстона. «Я тебя насквозь вижу, – читалось в них. – Знаю-знаю, почему ты не ходил поглядеть на висельников». Убеждений Сайм придерживался яростно правоверных, говорил с неприятным злорадством о вертолетных рейдах на вражеские деревни, процессах и признаниях криводумцев, казнях в подвалах Главлюба. В общении с ним главное – увести разговор от этих тем и втянуть Сайма в обсуждение тонкостей новоречи, о которых он рассуждает увлекательно и со знанием дела. Уинстон чуть отвернулся, избегая внимательного взгляда больших темных глаз.

– Хорошая была казнь, – мечтательно проговорил Сайм. – Вот когда им ноги связывают, так себе получается. Люблю, когда пляшут на веревке. А в самом конце языки вываливаются, синие такие, прям ярко-синие. Моя любимая фишка.