1984

От «новоречи» образуется более органичное прилагательное («новоречный»), чем от «новояза» («новоязовский»). И можно спокойно использовать тот же корень в словах «речепис» или «гусеречь» (да, в этом последнем случае я заменил оруэлловскую утку гусем, чтобы избежать ненужной путаницы с больничной уткой; к тому же по-русски оратор, выступающий в этом стиле, скорее гогочет, как гусь, чем крякает, как утка).

Другой пример – слово «мыслепреступление». Мало того, что в нем семь слогов, а Оруэлл в приложении «Принципы новоречи» указал, что три слога – в общем случае предел для новоречных неологизмов. Оно к тому же неверно по сути, потому что преступление – это нарушение закона, а в Океании законов нет.

Я старался придерживаться принципов, сформулированных Оруэллом, и счел для этого удобным корень «дум». Вместо «мыслепреступления» получился трехсложный «криводум», нарушающий «прямоту» партийной линии. Естественными показались и другие новообразования с этим корнем – «двоедум», «стародум», – от которых можно было стандартным способом, как предписал Оруэлл, образовать прилагательные, наречия и термины, описывающие людей: «криводумный», «криводумно», «криводумец».

Я знал из аллюзий в разных публицистических текстах, что в переводах, как и в оруэлловском оригинале, четыре управляющих органа Океании называются министерствами. У меня это главные комитеты, главки, чтобы получить более благозвучные сокращения – Главист, Главлюб, Главмир, Главбог. Вместо отделов у меня секторы – ради все той же обозначенной Оруэллом цели, благозвучия сокращений. Кроме того, Полиция мыслей стала Думнадзором (сходство с Роскомнадзором совершенно случайно).

Читателям предыдущих переводов все это, вероятно, поначалу покажется непривычным и, возможно, неуклюжим, даже несмотря на блестящую, на мой взгляд, работу редактора Любови Макариной. Однако я надеюсь, что, даже если им ближе прежние версии, это не оттолкнет их и они увидят в моем переводе внутреннюю логику.

Логика эта – не исключительно лингвистическая. Читатели, рожденные в СССР, естественно, увидели у Оруэлла отсылки к знакомым реалиям гниющей коммунистической диктатуры. Я старался разрушить автоматизм этих ассоциаций, прибегая к приему, известному как остраннение; лишь в редких случаях я переводил реалии Океании словечками, памятными по советской жизни. Потому что ассоциативная привязка к советскому опыту сейчас скорее помешала бы прислушаться в процессе чтения к себе.

В первый раз я прочел роман в девятнадцать лет, и тогда он наделил меня стойким иммунитетом к любой пропаганде. Во второй, в тридцать с небольшим, – примирил со страхом физической боли. В третий, в сорок, – объяснил кое-что о любви и предательстве. Теперь, в сорок девять, помогает понять и пережить новое чувство удушья – и от обезличивающей маски, навязанной растерявшимися политиками, и от полицейского колена, пусть пока на чужой шее – в Миннеаполисе ли, в Минске ли, в Москве ли, – но, значит, в любой момент и на моей.

Океания – это, конечно, не Советский Союз (а также не нацистская Германия и не комбинация этих двух бесчеловечных режимов, которые Оруэлл хорошо понимал). В ее укладе – неожиданные отголоски современной, путинской России и Америки Дональда Трампа, хотя Оруэлл, конечно, ничего не мог о них знать. Государство, основанное на подавлении протеста, постоянно переписываемой истории, поиске внешних врагов и лживой пропаганде, – модель, которая воспроизводится постоянно и где угодно, вне зависимости от географии и культурных традиций. Единственный способ остановить ее воспроизводство – это, по завету Егора Летова, убить в себе государство.

Уинстон Смит хотя бы попытался – и, несмотря на его трагическую метаморфозу, вероятно, не зря. Не случайно лингвистическое приложение, которым заканчивается роман, написано в прошедшем времени: очевидно, режим Старшего Брата не выжил и стал не более чем предметом исследований. Теперь, когда, казалось бы, я уже не могу вычитать в романе ничего нового, приглушенный оптимизм, который автор счел нужным выразить, лишь закончив свой неуютный рассказ, кажется мне важнее всех мрачных оруэлловских пророчеств.

Леонид Бершидский

Берлин, 2020