1984. Дни в Бирме

— Я считаю, что озвучу наше общее мнение, — сказал он с гладкостью типичного торгаша, — сказав, что, если мисс Миллборо знала, что эта пьеса — «Макдуф», или как ее там, — содержит такие слова, как… ну, такие, о которых идет речь, ей вовсе не следовала давать ее читать детям. На мой взгляд, это позор, что школьные книжки могут печатать с такими словами. Уверен, если бы хоть кто-то из нас знал, каков из себя Шекспир, мы бы сразу это пресекли. Должен сказать, я удивлен. Только накануне я читал в своей «Новостной хронике» статью о Шекспире — что он отец английской литературы; что ж, если это литература, пусть ее будет ПОМЕНЬШЕ, так я скажу! Думаю, все здесь со мной согласятся. А с другой стороны, если мисс Миллборо не знала, что там будет слово… ну, то самое слово, ей бы надо было читать дальше и не обращать на него внимания. Не было ни малейшей нужды объяснять им это. Просто сказать им помалкивать и не задавать вопросов — с детьми надо только так.

— Но тогда бы дети не поняли пьесу, если бы я не объяснила! — возразила Дороти уже не в первый раз.

— Конечно не поняли бы! Вы, похоже, не уловили, к чему я веду, мисс Миллборо! Мы не хотим, чтобы они понимали. Думаете, мы хотим, чтобы они нахватались грязных мыслей из книжек? Достаточно того, что они узнают из этих грязных фильмов и грошовых газетенок для девушек, которые они читают, — все эти мерзкие, грязные любовные историйки с картинками… ну, обойдусь без подробностей. Мы не затем посылаем наших детей в школу, чтобы им внушали всякие мысли. Говоря это, я выражаю мнение всех родителей. Мы все из приличных, богобоязненных семей — есть среди нас баптисты, есть методисты, и даже один-два англиканина; но мы можем притушить наши разногласия, когда доходит до такого… И мы стараемся воспитывать наших детей приличными людьми и уберегать от любых знаний об этих делах. Будь моя воля, никто бы из детей — никто из девочек, во всяком случае, — не знал бы ничего об этих делах до двадцати одного года.

Остальные родители дружно закивали, а здоровяк с бычьей внешностью добавил басом:

— Верно-верно! Здесь я с вами заодно, мистер Пойндер. Верно-верно!

Разделавшись с Шекспиром, мистер Пойндер принялся за новомодные учительские методы Дороти, под аккомпанемент мистера «Джо. Бриггса», разражавшегося периодически следующей тирадой:

— Точно! Практичную работу — вот чего мы хочим, — практичную работу! А не всю эту ерундистику, вроде поэзии, и самодельных карт, и вырезания бумажек, и всего такого. Давайте им дельный счет и чистописание, и неча больше. Практичную работу! Так точ!

Это продолжалось порядка двадцати минут. Сперва Дороти пыталась возражать, но потом увидела, как миссис Криви сердито качает ей головой из-за плеча здоровяка, и поняла это как призыв к молчанию. Дороти едва не плакала, когда родители высказали все, что хотели, и собрались уходить. Но миссис Криви их остановила.

— Минуточку, леди и джентльмены, — сказала она. — Теперь, когда вы все высказались — и я только рада была дать вам такую возможность, — я бы хотела сказать кой-чего от себя лично. Просто чтобы прояснить ситуацию, на случай, если кто из вас подумает, что это я виновата в этом сальном дельце, о каком мы толкуем. И вы сидите, мисс Миллборо! — добавила она.

Она повернулась к Дороти и устроила ей безжалостную «головомойку», на потеху родителям продолжавшуюся больше десяти минут. Суть экзекуции сводилась к тому, что Дороти пронесла эти грязные книжки в школу у нее за спиной; что это чудовищное вероломство и неблагодарность; и если что-то подобное повторится, Дороти вылетит вон с недельной зарплатой. Директриса гнобила ее, и гнобила, и гнобила. Снова и снова звучали фразочки, вроде «пустила в дом девицу», «ела мой хлеб» и даже «жила на моей милости». Родители сидели и смотрели, и на их грубых лицах — не злых и не жестоких, просто одурманенных невежеством и мещанской порядочностью — читалось мрачное удовлетворение от этого клеймения грешницы. Дороти поняла посыл; она поняла, что миссис Криви не могла не устроить ей эту «головомойку» перед родителями, чтобы они почувствовали, что не зря платят деньги, и ушли довольными. И все же, под градом лживых, жестоких упреков, в душе у нее поднимался такой гнев, что хотелось встать и залепить с размаху оплеуху начальнице. Снова и снова она думала: «Больше я не стану этого терпеть, не стану! Я ей скажу, что думаю о ней, и сразу уйду!» Но продолжала молча сидеть. С чудовищной ясностью она видела беспомощность своего положения. Чего бы ей это ни стоило, каких бы оскорблений она ни услышала, она не должна потерять работу. Так что она сидела молча, в кругу родителей, красная от унижения, и ее гнев сменился осознанием своей ничтожности, и она почувствовала, что сейчас расплачется, если не возьмет себя в руки. Но она понимала, что, если расплачется, это будет конец и родители потребуют ее увольнения. Чтобы не заплакать, она впилась ногтями в ладони с такой силой, что выступила кровь.