1990-e годы

Знание это, однако, ничуть не омрачало моего отличного расположения духа и даже теперь, находясь в скучной дедовской комнате, я совсем не скучал. Атмосфера праздничного веселья в эти дни как будто просачивалась в нашу жизнь изо всех, даже самых что ни на есть мрачных, щелей, от чего скучать в такой обстановке было для меня просто невозможно.

Мне казалось, что я вижу свет новогодней радости абсолютно во всех. Взрослые, понятное дело, в большинстве своём сохраняли серьёзный вид, потому как им выражать открыто проявление чувств было не положено. Во всяком случае, до тех пор, пока они оставались трезвыми и разного рода дурачества вроде игр, пения, плясок и беспричинного смеха нельзя было оправдать тем, что они пьяные.

Как бы там ни было, а взрослые новогоднюю сказку ждали не меньше, чем дети. Мне не было необходимости тут что-то доказывать, я это просто знал. И поэтому, глядя на хмурого деда, я изо всех сил старался развеять эту его напускную серьёзность и заставить радоваться Новому году так же, как я — открыто.

Дед сидел в кресле и читал книгу, а в углу, на старой тумбочке громоздился телевизор, по которому вот-вот должен был начаться очередной выпуск новостей, где станут показывать всё то же самое, что показывали до этого уже раз девяносто.

Главным предновогодним событием тех дней по-прежнему оставалось выступление президента, неожиданно решившего подать в отставку.

Наверное, думал я, этот жалкий пьяница просто захотел в кои-то веки отпраздновать Новый год, не отвлекаясь на всякие политические дела, вот и ушёл со своего поста — что в этом такого? И почему это вообще должно быть кому-то интересно?

Но вот новости начались, и президент снова начал долго и нудно что-то объяснять, говорить, что он устал и что хочет попросить прощения за то, что не оправдал надежд. Запертый внутри телевизора, президент просил прощения так, словно обращался к каждому, кто мог это видеть и слышать, а следовательно, решил я, он извинялся, в числе прочих, и передо мной тоже.

Как только я сделал этот неожиданный вывод, мне тут же стало жаль президента, и я его сразу же простил, хотя и знал из разговоров взрослых, что он — стопроцентная мразь, и что его надо «к стенке поставить».

Эта ситуация чем-то напомнила мне новогоднюю сказку, которую на днях мы смотрели всем классом. Это был спектакль в театре, где актёры, переодевшись в зверей, полтора часа вытворяли на сцене всякую херню. Общий смысл там сводился к тому, что злой волк решил вдруг в канун всеобщего праздника устроить для всех остальных зверят какое-то коварное западло, но в самый последний момент силы добра одержали верх, и тогда волк раскаялся и сделался тоже добрым. И вот когда он раскаивался, он как бы обратился ко всему залу и начал плаксиво извиняться, уверяя всех, что «больше никогда так не будет», а появившаяся к тому моменту рядом с ним, снегурочка положила ему руку на плечо и громко спросила:

— Ну что, ребята, простим волка?

И тогда все мы как по команде разжалобились, и принялись хором выкрикивать «ДА!»…

Так вот, чем же, в таком случае, президент России хуже волка? Ведь даже батюшка в церкви утверждает, что прощения заслуживает каждый и что Бог тоже всех без исключения простит.

Нет уж, другие пусть как хотят, но что бы там ни натворил этот наш Борис Николаевич на самом деле, а лично я его однозначно прощаю. Сто пудов, как говорится, без базара.

Разомлев от таких возвышенных мыслей, я с сочувствием наблюдал как жалобный Ельцин с мучительным усилием, будто из опустошённого тюбика остатки зубной пасты, выдавливал из своего покаянного рта свои последние президентские слова.

Он устал, он уходит…

Я отвернулся от телевизора, внимательно посмотрел на читавшего книгу деда и вдруг неожиданно для самого себя спросил:

— Ты прощаешь его, дед?

Несколько секунд дед молчал, как будто думая, а потом бросил быстрый взгляд на экран, нахмурился и, переворачивая страницу, ответил:

— Нет.