1992, Движущая сила

Однако она сосредоточилась на дороге и благополучно доставила нас домой. А я тем временем размышлял, стоит ли заявлять в полицию и какая от того может быть польза.

Потребуется сделать заявление. Они могут начать проверять у ночного сторожа, действительно ли я выбрался из воды в Саутгемптоне. Я мог бы сказать им, что еще за пять минут до случившегося не знал, что поеду на ферму, так что о каком-либо предварительном заговоре не могло быть и речи. Просто я появился совсем некстати, и мне быстренько помешали выяснить, кто там был и зачем.

Полагаю, что и идея отвезти меня в Саутгемптон возникла неожиданно. То, что меня бросили в воду живым, но без сознания, показывало, что им было наплевать, останусь я жив или погибну… вроде как они на тот момент не решили, как лучше поступить, и положились на случай.

Бессмысленно, как сказала Лиззи. Любой, а полиция тем более, поверил бы в это с трудом. И что они могут сделать? Не могут же они охранять меня днем и ночью, особенно если потенциальные убийцы так нелогичны. Если я еще раз неожиданно не зайду в тень, кому придет в голову снова нападать на меня?

Вероятно, большая часть этих убогих рассуждений была следствием сотрясения мозга. Но скорее здесь имела место врожденная неприязнь к настойчивым допросам, когда казалось, что виновником преступления является жертва.

Я осторожно потрогал затылок, вздрогнув от боли. В голове глухо гудело. Кровь, если она там и была, смылась водой. Волосы высохли. Просто шишка и боль, но никаких открытых ран или вмятин в черепе. По сравнению с травмами во время стипл-чейза моя была из серии «до свадьбы заживет». Получить травму на скачках означало проваляться в постели по меньшей мере три недели. Я же рассчитывал проваляться до утра. И еще, пожалуй, не поеду в Челтенгем до четверга. Вот и все.

Мы довольно быстро добрались до дома. Саутгемптон был ближайшим к Пиксхиллу морским портом, где можно было выбросить бесчувственное тело, и его унесет отливом еще до рассвета.

«Кончай об этом думать», - приказал я себе. Я жив, обсох, а с кошмарными снами можно подождать.

Лиззи повернула на дорожку, ведущую к дому, и тут мы увидели зрелище, приведшее нас в полное оцепенение.

Мой «Ягуар», мой дивный автомобиль, был вогнан, видимо на большой скорости, в вертолет Лиззи. Две великолепные машины переплелись в металлическом объятии, все перекореженные и изуродованные. Смятый верх «Ягуара» буквально протаранил кабину вертолета, шасси которого были так погнуты, что он всем весом навалился на «Ягуар». Винт наклонился под каким-то диким углом, а одна лопасть уткнулась в землю.

Единственное, чего не случилось, так это взрыва и пожара. Во всех других отношениях две прекрасные машины, в которые мы вкладывали свои души и которые доставляли нам такое удовольствие, были мертвы.

Наружные огни на доме горели, освещая обломки. До какой-то степени зрелище было впечатляющее - этакий сверкающий союз.

Лиззи резко затормозила машину да так и осталась сидеть, прикрыв ладонью рот, замерев от потрясения. Я медленно вылез и пошел к этой куче металлолома. Но сделать ничего было невозможно. Потребуется кран и тягач, чтобы разорвать это стальное объятие.

Я подошел к стоящей у машины Лиззи. Она все причитала: «Бог ты мой. Бог ты мой» и старалась не разреветься.

Я обнял ее, она прижалась ко мне и заплакала.

- Почему? - Она с трудом выговорила это слово. - Ну почему?

Что я мог ей ответить? Была только боль за нее, за себя, за окончательно уничтоженные прекрасные машины.

У Лиззи горе очень быстро трансформируется в ненависть и жажду мести.

- Убью этого подонка. Возьму и убью, перережу горло.

Она обошла вертолет, ударила по нему кулаком.

- Я влюблена в эту чертову машину. Я ее люблю. Я прикончу этого подонка…

Я вполне разделял ее чувства. И еще я подумал, что по крайней мере мы сами живы, правда в моем случае едва-едва, но и это уже неплохо.

- Лиззи, - предупредил я, - отойди, там горючее в баках.

- Ничем не пахнет, - сказала она, однако подошла ко мне. - Я так зла, что сама сейчас взорвусь.

- Пойдем в дом, выпьем чего-нибудь. Мы вместе подошли к черному входу. Стекло в двери было выбито.

- Только не это, - простонала Лиззи. Я подергал ручку. Открыто.

- Я ведь закрывала дверь, - сказала она.

- Гм.

Войти все равно придется. Я прошел в гостиную и попробовал включить свет, но выключатель был сорван со стены. Так что все разрушения мы могли видеть только в лунном свете.

По-видимому, работали в ярости, топором. Вещи были не просто сломаны - разбиты на части. Света хватало, чтобы видеть разрубленную мебель, осколки настольных ламп, останки телевизора, разрубленный надвое компьютер, порезанное кожаное кресло и щепки вместо моего антикварного письменного стола.

На первый взгляд ничего не уцелело. Разорванные книги и бумаги валялись на полу. Нарциссы, которые я нарвал для Лиззи, были раздавлены каблуком. От старинной вазы, в которой они стояли, остались только осколки.

Мои фотографии со скачек были сорваны со стен и разорваны в клочья. Мамина коллекция редких птиц из китайского фарфора была разбита вдребезги.