2:36 по Аляске

– У вас с ним все хорошо? Или ты тут не просто сидишь, а прячешься?

– Так это он подослал тебя?

– Ну, – Себ зажевал нижнюю губу. – Крис беспокоится о тебе, ты ведь знаешь. Не надо делать вид, что ты удивлена… Все мы видим, что ты сама не своя после Сары. Как объяснить тебе, что ничего страшного по твоей вине в тот день не произошло?

– Произошло, – резко заспорила я, подогнув ноги. – Вся та ночь была страшной, как и я сама.

– Ночь – да, но ты – нет. Ты ничуть не страшная, просто у Грейса такое чувство юмора… Ну, все эти его «фу» – подростковое проявление привязанности, ты ведь знаешь. Ну хватит расклеиваться! Ты не китайская обувь.

Я хотела ответить что-то не менее резкое и серьезное, но беззлобная улыбка Себа все скрасила. Вздохнув, я отвернулась и робко призналась:

– Эшли страдает.

– С ним круглые сутки находится Барби. Ему уже лучше…

– Так только кажется. Он до конца своих дней будет винить себя за то, что не уберег младшую сестру, когда на самом деле это я не уберегла ее.

Себастьян не ответил. Мы посидели какое-то время молча: я – перебирая колоски светло-изумрудной травы, а он – продолжая играться с бесполезными очками, пока у одних не выпали стеклышки. Тяжело вздохнув, Себ поднялся, отряхивая штаны.

– У Криса день рождения, – вдруг сказал он. – Был. Шестнадцатого апреля. Мы очнулись третьего, а сейчас двадцать седьмое, но он не стал ничего говорить… Решил, что всем сейчас не до этого. Якобы пожалел тебя… Но если хочешь знать мое мнение, то пожалел он скорее себя. Шестнадцатое апреля для него ведь еще и день скорби по Мэгги. У вас, ребята, какой-то фетиш на вечный траур! В общем, мне показалось, ты заслуживаешь право быть в курсе.

Я опешила, а Себастьян, довольный моим потрясением, с театральным трепетом собрал в охапку свои очки и прижал их к сердцу:

– Раз тебе не нужны, подарю их Крису, поздравлю с прошедшим. А ты придумай свой подарок! И да, не сиди долго на земле, а то отморозишь свое прелестное седалище, а Роуз вроде как в восторге от него.

Я осталась в одиночестве, раздумывая, но в голову не шло ничего полезного. Думать о чужом дне рождения после того, как еще совсем недавно мне приходилось думать о выживании, – это как попробовать фуа-гра после пресного хлеба.

Вскочив следом, я перепрыгнула ров из утреннего дождя и возвратилась в здание Южного терминала. Главный зал пустовал: сейчас весь Прайд стекся в столовую, чтобы выслушать речь Тото. Каждый должен был решить для себя сам – оставаться здесь и смириться с новыми правилами или отправиться в свободное плавание. Последнее предпочли лишь те немногие, что были возмущены пробуждением спящих, которым мы дали отведать по капле моей крови. Такое общество, где никто не был избранным, их не устраивало. За глаза они прозвали его «пролетарским».

Наблюдая за тем, как суровые сновидцы собирают свои вещи и покидают аэропорт, я испытывала облегчение. Уже трижды за минувшее время Прайд пытался удариться в хаос и панику: контролировать такое количество растерянных и напуганных людей оказалось даже сложнее, чем бороться со стаей голодных волков. Однако Тото успешно подавлял любой мятеж еще в утробе. Именно поэтому никто даже не стал спорить с тем, что отныне главный здесь он.

Я напоминала себе об этом каждый раз, когда мне начинало казаться, что Каларатри изменила меня одну – вовсе нет! До неузнаваемости изменился и Тото. Пока мы все страдали от моральной усталости, он с воодушевлением и ответственностью взялся за организацию нового мира. Впервые весь Прайд слушал друг друга и был готов уступить, придя к миру.

– Джейми!

Этот громогласный бас, раздавшийся прямо над ухом, едва не довел меня до нервного срыва. Я вскинула голову и посмотрела на Августа. Глаза у него подсвечивались серебром в контрасте с рыжими ресницами. Заметив, что он застал меня врасплох, Август смутился и принялся тщательно подбирать слова:

– Ты не могла бы пройтись со мной?

Его плечо, скрытое под бинтами, и умоляющий взгляд лишили меня права ответить отказом. Я кивнула, и Август без всяких прелюдий подхватил меня под локоть и потащил.

Мы шли больше десяти минут, и он, кажется, так и не собирался ничего объяснять. Спустя еще пару поворотов я вдруг узнала ширму, загораживающую старую кушетку, а затем встретилась с болью минувших дней лицом к лицу: Август привел меня в тюремный отсек.

Все камеры теперь пустовали, кроме одной. В приоткрытой двери мерцали яркие гирлянды, заменяющие свет. Несколько проводов даже обвивали худые руки, каждый сантиметр которых был исписан веснушками.

Без слов я вошла следом за Августом. Приближаясь к камере, он становился все мрачнее и все больше съеживался. Мне больше не нужны были его объяснения – все стало понятно и так.

Запах остывшего пюре из кабачков, размазанного по полу. Неразборчивое бормотание и пение, затихающие лишь в моменты переключения гирлянды с одного цвета на другой. Ингрид завороженно следила за синими лампочками, сменяющимися на красные, а затем на зеленые. Улыбаясь, она снова запела, когда свечение окрасилось в хризолит.