20 лет дипломатической борьбы

– Эти тысячи людей, – говорит он, – пришли, чтобы меня освистать. Прикажите пилоту сделать несколько кругов над аэродромом. Я еще не успел обдумать ни краткую речь, которую мне хотелось бы произнести, ни тем более, как мне держаться при выходе.

Наконец самолет снижается, бежит по взлетной дорожке, останавливается.

Бурная овация встречает Даладье.

Приближаются несколько министров.

Гамелен и Шотан еще продолжают спорить.

– Ну, мой генерал, у вас вырывают кусок хлеба изо рта? – только что заявил Шотан Гамелену, который вздрогнул от возмущения и ответил:

– Я никогда не желал и никогда не буду желать войны, но бывают моменты, когда честь и интересы страны повелевают вести ее.

– Ну, ну, не обижайтесь, я пошутил, – говорит в заключение Шотан.

Оглушенный приветственными криками, Даладье шепчет на ухо Ги Лашамбру, который первым подошел к нему:

– Я думал, что эта толпа собиралась расправиться со мной! – Затем он обращается к Гамелену: – О, это не блестяще, но я сделал все, что мог!

И почти триумфально вынесенный на руках толпой, которая прорвала заграждение, Даладье садится в открытую автомашину. Рядом с ним – Жорж Боннэ.

* * *

Больше пятисот тысяч человек запрудили пространство от аэродрома Бурже до улицы Риволи! Потребовалось час сорок пять минут, чтобы добраться до военного министерства! Дома уже украшены флагами, и повсюду люди выражают неистовую радость.

В военном министерстве собрались все министры. Они поздравляют Даладье и увлекают его к окну. Толпа требует его! Овации.

– Глупцы, – бормочет Даладье вполголоса, – если бы они знали, чему аплодируют.

Потрясенные происшедшим, Поль Рейно и Жорж Мандель проявляют ледяную холодность. Даладье оправдывается перед ними:

– Я не думаю, что в том положении, в каком мы находимся, можно было бы сделать что-либо иное. Когда-то я был сторонником пакта четырех. Генерал Гамелен это хорошо знает. Он был в этом вопросе согласен со мной. Может быть, можно было бы теперь восстановить этот пакт?

Докладывают о приходе американского посла. Даладье принимает его и с грустью говорит ему:

– Я не разделяю взглядов Чемберлена, который только что заявил, что Мюнхен – это «мир для вашего поколения». У меня нет ни малейшего доверия к словам Германии. Диктаторская манера, с которой Гитлер со мной обращался, отвратительна.

Но в конце концов Даладье поддается всеобщему радостному настроению, которое ничто не в силах обуздать. Войны избежали! Мужчины будут демобилизованы! Благодарственные молебны следуют один за другим. Крупные газеты и даже фирмы и предприятия открывают подписку для сбора средств на подарки леди Чемберлен. Пьер-Этьен Фланден посылает поздравительные телеграммы Гитлеру, Чемберлену и Муссолини…

А Даладье под рукоплескания толпы направляется к Триумфальной арке, чтобы возложить венок на могилу Неизвестного солдата!

* * *

В Женеве председатель Лиги Наций взволнованно благодарит Чемберлена и Даладье за сохранение мира.

– Даладье пользуется в настоящее время во Франции таким авторитетом, который можно сравнить с авторитетом Раймона Пуанкаре на другой день после подписания мира, – заявляет генеральный секретарь Жозеф Авеноль.

Жорж Мандель ошеломлен.

– Увы, – шепчет он, – как вся эта непристойная радость доказывает, что общественное мнение ничего не понимает в разыгрывающейся драме!

На другой день, 1 октября, Леон Блюм выражает истинные чувства французов, начиная свою статью в «Попюлер» знаменитой фразой: «Я испытываю двойственное чувство трусливого облегчения и стыда!»

В Бурбонском дворце в зале Четырех колонн мрачно настроенный Луи Марэн подводит итог создавшемуся положению:

– Франция, ослабленная, обезоруженная, покинутая Польшей и Румынией, которые больше не верят в ее могущество, почти лишенная поддержки Англии, Франция, пожертвовавшая Чехословакией, чтобы избежать войны, вести и выиграть которую она чувствовала себя неспособной, только что признала перед всем миром свое бессилие. Это больше не Франция Фоша и Клемансо, Марны и Вердена.

* * *

В это время в Праге, в Градчанах, новый председатель правительства генерал Сыровы, которому задали вопрос относительно событий прошлой ночи, когда французские флаги были разорваны, растоптаны и сожжены толпой, ограничился следующим заявлением представителям печати:

«Мы были покинуты, мы остались в одиночестве. Нет ничего позорного в том, чтобы повиноваться советам своих друзей, так же как и в том, чтобы уступить перед натиском превосходящих сил. Мы преодолели скорбь, отчаяние и негодование, чтобы обеспечить будущее».

* * *

Четвертое октября, 10 часов утра. На улице Гренель в советском посольстве.

Посол Суриц спокоен, но грустен.