200 километров до суда... Четыре повести

Сволочная это штука — торчать в гостинице в ожидании погоды. Уйму времени губят люди в гостиницах северной трассы! Как близнецы, похожи друг на друга эти гостиницы, разбросанные от Баренцева моря до Берингова пролива. Особенно похожи зимой, когда их заносит снегом. В Воркуте и в Салехарде, в Крестовом и в Норильске, в бухте Прозрения. Словно одна рука строила их. Все, как правило, одноэтажны, все, как правило, с низкой трубой, денно и нощно пыхтящей дымом. Все, как правило, разрезаны пополам длинным коридором. Справа — кухня с водяным котелком или обширной плитой, слева — кладовая. А дальше — комнаты слева, комнаты справа. Комнаты потеплее — для пилотов, похолоднее — для пассажиров. Одеяла шелковые, пуховые — для пилотов, верблюжьи — для пассажиров. И одинаково противны всем — и пилотам, и пассажирам часы ожидания.

В эти часы и пилоты и пассажиры во всех гостиницах великой северной трассы до мелочей похоже коротают время — спят, едят, режут в карты, забивают «козла», дуются в благородный преферанс, дремлют над припасенной специально в дорогу книжонкой, тянут спирт или пропускают «голубой Дунай» — предательскую смесь спирта и коньяка. Это называется «делать погоду».

Тридцать шагов — это шесть дверей слева, шесть — справа. Итого двенадцать комнат.

В комнате Ушарова — шум и гам. Стучат по столу костяшки.

— Дубль шесть! — кричит Саша Рокотов.

— Шесть — пусто! — это уже радист Митя.

Сражались вчера, сражаются сегодня, могут сражаться неделю и две.

За соседней дверью такой же галдеж.

— А ты мне скажи, почему мы не строим на свайном фундаменте? — настырно допытывается у кого-то баритон. — Думаешь, сваи не для Чукотки? Нет уж, дудки! У меня в портфеле такие цифры и расчетики — мина здешним строителям. И подложу!

Следующая дверь чуть приоткрыта. За дверью мягкие женские шаги. Вероятно, женщина укачивает на руках малыша.

— Ве-те-р по морю гу-ля-ет и ко-рабли-к подго-ня-ет, — нараспев монотонно декламирует она.

У дверей на кухню курят двое: пожилой, низенький человек в меховой безрукавке и кряжистый парень в толстом зеленом свитере. На груди у парня замерли в упряжке два белых оленя. Не дойдя двух шагов до них, Ушаров поворачивает, слышит последние фразы человека в безрукавке:

— Я ему только сказал: если вам кажется, что у нас на Севере не любят свежие огурцы, то пусть вам это не кажется. После этого он не имел мне, что ответить. Летом наш прииск получит огурцы. Но это мне стоило десять литров моей крови…

Докурив папиросы, оба пассажира исчезают. Ушаров видит, как за ними закрываются двери в комнату. Эти двое отвлекли его внимание. Он, кажется, о чем-то думал сейчас? Да, Апапелх — о чем еще он может думать? Черт знает что с ним творится! Сутки не спит, и сутки не выходит из головы Апапелх. Вернее, не Апапелх — больница. С кем-то стряслась беда, он вез хирурга — и не довез. Даже не попытался приземлиться. Мало ли что мог приказать «Пингвин»!.. Ерунда какая-то получилась.

«Старею, что ли? — подумал он. — Старею и боюсь рисковать?»

Больше всего мучила неизвестность: что там в больнице, в каком состоянии больной? Сколько он ни пытался установить с Апапелхом связь, тот не отвечал. Разговор по радио с командиром отряда ничуть не утешил его.

— Моли бога, старик, что не пошел на посадку. Угробил бы себя и машину, — назидательно втолковывал ему командир.

Командир не отменил задания, приказал дожидаться в Крестовом, пока не откроется Апапелх.

Но кто скажет, когда он откроется?

Ушаров поравнялся с кухней. Оказывается, на кухне есть люди. Вернее, один человек: пассажирка, которая летит в Апапелх.

С той минуты, как приземлились, Ушаров не встречал ее. Хотя знал, остановилась она в этой же гостинице (где же ей еще остановиться?). Она, пожалуй, не видит его, потому что лицо ее повернуто к окну. Полная рука подпирает щеку.

Неожиданно Ушаров вспомнил свой далеко не вежливый разговор с нею, когда он прогнал ее от дверцы самолета, и ему захотелось как-то сгладить свою вину. Чем-то утешить эту женщину.

Он подошел к кухонному столику, за которым она сидела, дружески спросил:

— Вы давно в этих краях живете?

Женщина чуть вздрогнула от неожиданности, повернулась к нему, вытерла платочком мокрые глаза.

«Кислая особа», — слегка поморщился Ушаров, не терпевший женских слез.

— Ох, в первый раз я сюда, — негромко сказала она и опять поднесла к глазам платок.

И как тогда, во время полета, Ушарова снова начала раздражать эта женщина. Такая, чего доброго, возьмет и заголосит, запричитает. Но она не заголосила. Она вытерла насухо глаза, безо всякой связи сказала:

— А вы туфли свои сняли… Я думала, как это вы в них по морозу ходите? — Она еще раз взглянула на его унты, добавила: — В таких меховушках совсем другое дело.