200 километров до суда... Четыре повести

Она подошла к ходикам, перевела стрелки, подтянула гирю. Пальцы стали черными — обычное явление в квартирах, где сутками топят углем. Поискав глазами тряпку и не найдя ее, Ася Николаевна достала из кармана брюк носовой платок, намочила его под рукомойником и вытерла ходики. Намочила еще раз, насухо отжала и сняла пыль с приемника. От приемника перебралась к этажерке, потом к полке с книгами. Чем больше чернел платок, тем больше было у нее желания навести в этой холостяцкой комнате чистоту. Хотелось взять щетку, окунуть ее в мел, пройтись щеткой по стенам. Хотелось до блеска вымыть полы, погрузить в мыльную пену, отутюжить занавески. Хотелось сделать что-то очень хорошее, такое, что заставило бы улыбнуться Опотче, такое, что обрадовало бы его. Письма, которые она собиралась проверять, ее сейчас нисколько не заботили. Быть может, они не вымышлены. Но они не имели никакого отношения к тому, что сделал Опотче этой ночью.

Стоило только хорошенько поискать, и в доме все нашлось: и мел, и щетка, и тряпка, и ведро. Ася Николаевна засучила рукава и взялась за работу.

Еще вчера она удивилась обилию книг у Опотче. Ими были заставлены две самодельные полки, не считая журналов и тоненьких брошюр на этажерке. Снимая с обложек пыль, она рассматривала книги. Юрий Рытхэу, Джек Лондон, Гюго, Стендаль, сказки Пушкина… Книги стояли вперемежку, авторы их не выстраивались, как в библиотеках, в алфавитном порядке. Только на верхней полке, где расположились труды Ленина, номера томов следовали строго один за другим. Среди вишневых переплетов белыми перьями торчали закладки.

Ася Николаевна взяла один из томиков, открыла страницу, где была закладка. Прочла обведенные красным карандашом строчки:

«Патриотизм — одно из наиболее глубоких чувств, закрепленное веками и тысячелетиями обособленных отечеств».

Поставила книгу на место, протянула руку к другому томику. Закладка отогнула семьдесят вторую страницу. Здесь целый абзац был схвачен красными скобками. Ей хорошо были известны эти ленинские слова: «Старому миру, миру национального угнетения, национальной грызни или национального обособления рабочие противопоставляют новый мир единства трудящихся всех наций, в котором нет места ни для одной привилегии, ни для малейшего угнетения человека человеком».

Видно, не раз и не два страницы вишневых томов заставляли задумываться Опотче. Видно, многое волновало его, когда он припадал к неисчерпаемому роднику ленинских мыслей.

Вот о чем думала Ася Николаевна, стирая пыль с книжных корешков.

Неожиданно она наткнулась на толстущую тетрадь в твердом переплете. Рядом была еще одна — такая же. На первой странице тетради было крупно написано: «Дневник».

Дневник начинался датой: 10/VII 1958 года. Цифры обрамляли два кружочка: черный и красный. Зная, что именно в тот год у Опотче погибла жена и сын, Ася Николаевна догадалась, что означал этот траурный ободок. Возможно, как раз после потери близких и появилась у Опотче потребность вести дневник.

Глаза ее скользнули по строчкам первой странички.

«Если бы у меня была мать, она сказала бы, где я родился. Если бы был отец, он вспомнил бы, в каком году я появился на свет. Но их нет. Старик Арэ говорил: мой год рождения тридцать третий, а место рождения — берег реки Койнергиргин. Старик Арэ кочевал в одном стойбище с моими родителями. И еще говорил он мне: «Ты пришел на землю в страшный день. Было лето, но стало холодно, как зимой. Было солнце, но его проглотила нерпа. Ветер вырвался из капканов и принес снег. Зеленая трава стала белой. Река перепрыгнула через берег и набросилась на ярангу, где лежала твоя мать. Твоя мать ушла к верхним людям в ту минуту, когда ты пришел на землю. Через год к верхним людям ушел твой отец». Это я узнал от Арэ мальчишкой, когда настоящие пастухи еще не доверяли мне водить самому стадо».

Ася Николаевна не сомневалась: в ее руках невыдуманная, быть может, самая интересная из тех, что ей когда-либо встречалась, повесть. Но читать ее она не имела права. И она решительно поставила на место тетрадь.

…Заканчивая мыть пол, Ася почувствовала, что в комнате что-то изменилось. Но что? От удивления она даже перестала выжимать тряпку, огляделась по сторонам. Ах, вот что — необычная тишина. Не вздрагивает дверь, не звенит на полке посуда, не гудит в плите, не воет за окном. Все это куда-то пропало. Все это сменила тяжелая, глубокая тишина.

Ася Николаевна открыла двери. Двери поддавались туго, мешал снег в сенях.

Она протиснулась в образовавшуюся щель, плечом нажала на дверь.

Так тихо бывает, должно быть, в могиле. А на земле только тогда, когда кончается пурга. Со всех сторон к дому подступают сугробы: косые, прямые, круглые, острые. Валяются оборванные провода. Торчат из-под снега поваленные столбы, куски железа, углы ставен — угрюмые свидетели снежного разгула. А вокруг — ни звука, ни шороха.

— Ну вот! — вслух сказала Ася Николаевна. — Вот и все!

И посмотрела на часы — четыре. Четыре дня.