2009_8

Ванька Жуков, отданный в город на проживание к тётке по причине крайности и невозможности выжить в деревне, а также закрытия сельской школы, в ночь на 12 декабря не ложился спать. Дождавшись, когда тётка, закутавшись в рваную дублёнку, ушла мыть полы у новых русских, он долго рылся в ящиках кухонного стола, где среди ржавых вилок и серых алюминиевых ложек, рассыпанных спичек и пробок различной конфигурации, пластиковых пакетов с иностранными надписями наконец-то нашёл шариковую ручку «Corujna». Прежде чем вывести первую букву, он долго расписывал стержень на обрывке газеты, прислушиваясь к шагам жильцов их дома, давно списанного на снос. Потом, вздохнув, вывел первые строки письма.

«Милый дедушка, Виктор Николаевич, поздравляю тебя с праздником — Днём Российской конституции, обеспечившей нам независимость от своих младших братьев, которые теперь нас и за родню не признают. В Европу все смотрят. Забери меня, ради Бога, отсюда, так как я к нынешней городской жизни непривычный».

Ванька прерывисто вздохнул и через проталину замёрзшего окна некоторое время смотрел на ярко освещенные и удивительно прозрачные для декабря окна дискотеки на первом этаже студенческого общежития. Там в душном зале дергались и что-то бормотали чёрные студенты и русские «бизнесмены» среднего класса, а на их шеях висели молодые студентки. Все были «поддатые» и от нехватки кислорода жадно глотали дым сигарет с гашишем.

Он перевёл глаза на бумагу и живо вообразил себе свою тихую деревню и своего деда Виктора Николаевича, высокого старика, не потерявшего стати былинного русского молодца, хотя годков ему, этак, за восемьдесят.

Летом дед сидит посреди цветущего луга на своей маленькой скамеечке, которую всегда берёт с собой, и пасёт коз. Неподалёку резвится Жучка. Она необыкновенно ласковая, сама забежала к нему как-то во двор, обнюхала его перебитую на страшной войне ногу и осталась.

Вдали от автомобилей пылит дорога. Это богатые дачники едут в свои коттеджи. Испуганные козы бегут к деду и жмутся к нему. Подбегает и Жучка, она всегда ложится со стороны больной ноги. К деду вообще многие тянутся из-за его житейской рассудительности.

Вот, наверное, и сейчас в его хате сидит подвыпивший сосед-механизатор, по-уличному Телок. Положив на колени руки с широкими и чёрными от грубой работы ладонями, он допытывает деда, что ему сказать «за жизнь», если бы вдруг его выбрали в депутаты и допустили до правительственной трибуны?

— Ты смотри, Николаевич, что получается. Намедни контора выписала мне получку 700 рублей. Ихний доллар стоит 36 наших рублей. Значит, я, вкалывая на вывозе навоза, заработал 17 «зелёных». Газеты пишут, работяга «за бугром» зарабатывает 2500 долларов. Выходит, я работаю хуже него в 150 раз. Скажи, разве может быть такое? Вот тебе и реформы, мать их так….

Телку такая несправедливость обидна, тем более, руки у него хотя и чёрные, но золотые. Редкий умелец-самородок, он чинит всё — от телевизора «Сони» до комбайна «Дон», и необычайно трудолюбив.

— Ты им ничего не говори, — советует дед, — ты им молча покажи свои руки.

Так и продолжаются разговоры в длинные зимние вечера о внезапно изменившейся жизни, высоких ценах и маленьких пенсиях.

А погода великолепная! Над деревней широким пологом пролёг Млечный путь. Ночь дышит покоем. Из-за чернеющего сада видна экологически чистая дальняя дорога. Она манит и волнует, как полузабытая песня, и эту манящую боль усиливает волшебный свет Луны.

Ванька ещё раз потёр плохо пишущий стержень. «А учиться дальше, — продолжал он, — мне теперь по Конституции не положено. Дяди с учёными званиями сказали — хватит. Чтобы дальше учиться, большие деньги нужны, а у тебя, дедушка, их нет, потому что ордена имеешь. Вот, к примеру, был бы у меня дедом не ты, Собакин, а миллионщик Абрамович, без заслуг, но с деньгами, я бы тогда и академию окончил. У тётки денег тоже нет, и она кричит на меня: «Я тебе что — спонсора рожу?!».

А вечером мне была выволочка за то, что я «беженцам» из нашего дома, которые на вокзалах народ охмуряют, помогать отказался. Они меня за волосы таскали.

А цены здесь несусветные. Оттого и еда такая, что я голодать начал. Утром хлеб с солью, в обед суп брикетный, а вечером тоже хлеб с чаем, тёткой на траве заваренный. А чтобы яблока, колбаски или конфет поесть, так то не про нас, селёдка и та золотой стала. Богатые говорят, по потребительской корзинке не положено, а какие продукты в ту корзинку положить, они сами решили. Милый дедушка, сделай божью милость, возьми меня отсюда на деревню. Ведь ты меня добру учил. Нету тут ни радости, ни справедливости. На витрины народ так глядит, будто в любой момент и по товарам, и по ценникам камнем хватит. Да и кушать мне всё время хочется».

На глаза Ваньки навернулись слёзы. Он растёр их кулаком и всхлипнул от жалости к себе.