21 интервью

Шемякин: Москва и Питер в те годы были как разные страны. С московской группой так называемого авангарда я столкнулся намного позже. Я вел тогда такой замкнутый и нищий образ жизни, что поездка в Москву казалась несбыточным путешествием. Как в Нью-Йорк. Так что никто не повлиял.

Минчин: Были еще какие-нибудь выставки до отъезда из Союза?

Шемякин: Ко мне приехал создатель и директор новосибирской галереи Академгородка Михаил Макаренко, который делал очень смелые для того времени выставки (например, первая персональная выставка Филонова, Фалька, Лисицкого), и предложил мне персональную выставку; я согласился. После этого у него начались неприятности с Союзом художников: КГБ, его арестовали, он отбыл тюремный срок – 8 лет лагерей.

В 1967 году у меня была выставка в консерватории Римского-Корсакова, которую устроил мой друг-музыкант. Она продержалась несколько дней и тоже была закрыта преждевременно. Ее защищали такие мастера, как Акимов, Ростропович, боролись буквально за каждый день, чтобы ее не закрыли. Позже пришли художники из училища Мухиной для якобы обсуждения и устроили форменную травлю, что меня очень удивило. Я послушал-послушал и сказал им: «Если вас так раздражает моя выставка, я клянусь вам, что выставляться больше не буду, не расстраивайтесь». И после этого, сколько мне ни предлагали экспозиций в различных институтах Атомной физики и прочего, я категорически отказывался. И больше никогда я не выставлялся в России. Тогда впервые, глядя на эту «доброжелательную молодежь», я понял, сколько злости в моих «коллегах». Итого у меня было шесть выставок в отечестве. С вернисажем в сумасшедшем доме.

Однажды ко мне пришел некто Васильев, который перевел книгу «Испанская классическая эпиграмма», и предложил ее оформить. Я ему сказал сразу, что ничего хорошего из этого не получится. Он сказал: я хочу, чтобы книжка была оформлена вами. Васильев добился разрешения из Москвы, и я стал оформлять книжку испанской классической эпиграммы, которая пролежала потом около четырех или пяти лет, подписанная к печати. Несмотря на это, деньги нам были выплачены. Спустя некоторое время ко мне явился Владимир Семенович Семенов, в то время он возглавлял важную делегацию по разоружению в Женеве. Очень большая политическая фигура, в свое время он был, по-моему, губернатором всей Восточной Германии после войны; человек, который удержался при всех правителях. Он просто приехал купить мои работы, купил лучшие из них, маслом, из моей личной коллекции, которые я никогда не думал продавать. Немного позже я посетил его квартиру в правительственном доме и увидел великолепную коллекцию Тышлера, Фалька, он как никто много помогал бедствующим художникам, имея блестящий вкус, был очень эрудированный человек. Я попросил его огородить меня от постоянных незаконных обысков милиции. Достаточно было лишь его звонка, чтобы ночные визитеры исчезли с горизонта. И я показал ему иллюстрации испанской эпиграммы, ему очень понравилось, и он спросил, а когда же эта книга выйдет. Я сказал, что она лежит уже несколько лет под запретом. На следующее утро раздался звонок и сообщили: ваша книжка выходит. Она была издана подарочным изданием. Я получил всего один экземпляр. Книга получила золотую медаль в Венеции за оформление.

Минчин: Какие были запоминающиеся встречи?

Шемякин: Я был знаком со Стравинским, провел три дня с ним. Игорь Федорович первый, кто привез мои работы на Запад, очень высоко их оценил, в 62-м году. В то время нам даже в голову не приходило, что нужно иметь фотографии, это потом уже стали делать архивы и бережно относиться ко времени, к истории. У меня, правда, сохранилось письмо Стравинского лично мне, это единственная память. Он увез два моих петербургских пейзажа и все говорил: «Голубчик, я так люблю ваши работы, они будут висеть в моем кабинете, над моей головой, чтоб я их всегда видел. А вы знаете, среди кого вы будете висеть? На стене находятся Руо, Шагал – представляете, в какой компании вы будете?!».

Минчин: Почему вас выгнали из России? Хотя изгнанием вы разделили судьбы многих великих.