21 интервью

Римские Элегии

Бенедетте Кравиери

I

Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.
Под потолком – пыльный хрустальный остров.
Жалюзи в час заката подобны рыбе,
перепутавшей чешую и остов.

Приходит на ум воображаемая фраза из резолюции Союза писателей на заявление поступающего: «У т. Бродского налицо зрелое художественное мастерство». Стоит ли цитировать дальше? Я бы сказал, что дальнейшее цитирование может лишь ухудшить впечатление:

Мир состоит из наготы и складок.
В этих последних больше любви, чем в лицах.
Так и тенор в опере тем и сладок,
Что исчезает навек в кулисах.

Немного элегии этой даме похожи на оду Сталину несчастного Мандельштама, который рассчитывал спасти себя той одой от физической смерти. Ужасно сказать это, но похоже и на Брюсова. С поправкой на англофилию. Рассудочность, мертвенность, надуманность. Это же курьез: «Так и тенор в опере тем и сладок, что исчезает навек в кулисах». Похоже, что Бродский писал это, дабы показать, что, дескать, он пишет стихи. А то ведь в Нобелевском комитете спросят: «Стихи-то он пишет?». – «Еще бы!» – надлежит отвечать, – «про тенора в опере, который исчезает за кулисами. Тем и сладок». Впрочем, если переводы всех стихов Бродского на английский язык – это галиматья, то какая же разница, что писать? Не так давно я читал его длинную поэму о жизни и смерти мухи. Подражание подражанию Донну или Попу. Не помню ни одной строчки, но в таком духе: «Муха, помнишь, как ты была молодой и упругой?».

А вот первое четверостишие стихотворения Гандлевского, работавшего в 1981 году сторожем, – опять же я открыл его случайно, потому что Марамзин прислал мне свой журнал «Эхо». Слушайте:

Опасен майский укус гюрзы.
Пустая фляга бренчит на ремне.
Тяжела слепая поступь грозы.
Электричество шелестит в тишине.

Минчин: Похоже чем-то на Бродского 60-х годов.

Наврозов: Похоже поэзией. И может быть, «привкусом несчастья и дыма». Но слушайте дальше – я теперь не могу остановиться:

Неделю ждал я товарняка.
Всухомятку хлеба доел ломоть.
Пал бы духом наверняка,
Но попутчика мне послал Господь.

Дальше о том, как они с попутчиком «так вдвоем и ехали по пескам»:

Хорошо так ехать. Да на беду
Ночью он ушел, прихватив мой френч.
В товарняк порожний сел на ходу,
Товарняк отправился на Ургенч.

Но, конечно, все дело в последнем четверостишии:

Лег я навзничь. Больше не мог уснуть.
Много все-таки жизни досталось мне.
«Темирбаев, платформы на пятый путь», —
Прокатилось и замерло в тишине.

Нет, каково? «Те-мир-ба-а-а-ев-плат-фор-мы-на-пя-тый-п-у-ууть…». Сравните: «Так и тенор в опере тем и сладок, что исчезает навек в кулисах».

Минчин: Но вы не совсем справедливы. Гандлевский взял «русскую тему», а Бродский – «итальянскую». Русская – выигрышнее, свежее, неподдельнее.

Наврозов: А кому до этого дело? Я читал Гандлевского по «Би-Би-Си» по-английски, давая по-русски отдельные звучания.

Я не говорил в своей статье 1981 года: давайте бросим Бродского, а будем читать Гандлевского, Генделева, у которого я видел изумительное стихотворение, совершенно в особом ключе; Лосева, прекрасную подборку стихов которого я однажды прочел в «Континенте», и так далее. Я говорил: все они имеют такое же право на внимание, как Бродский, в то время как газета «Нью-Йорк Таймс» возвестила миру, что русская литература – это Бродский со своими учениками.