22 рассказа

Когда я рос, у нас была одна религия на всех, один язык, одна культура — одна раса. А теперь — просто мешанина. Тюрбаны, шали, запахи. Преступность. Мириады языков. И мечеть! И индуистский храм! Проходимцы это, а не беженцы. Я просто стервенею: мою милую деревню загадили. Ноги моей больше там не будет. Я знаю, что там оборачиваюсь ксенофобом, и на родине я сам себе ненавистен.

Миссис Шпрингер, долгожительница

Миссис Шпрингер много лет квартировала в пансионате для пожилых, который мы содержим. Родилась она в 1900 году, чем очень гордилась — ровесница века! Она отчетливо помнила Первую мировую. «Я была в школе. Когда война закончилась, школьный звонок зазвенел, и нас распустили по домам, а на следующий день устроили выходной». Она помнила, как люди толковали об Аль Капоне и «сухом законе», о Великой депрессии и перелете Линдберга. Ее муж был немец с научным складом ума. Война застала их в Мюнхене. Муж был из богатой семьи по фамилии Шпрингер. Она помогала фронту — вязала носки. Миссис Шпрингер поведала нам все истории из своей жизни. Она была знакома с Гитлером. «Руки у него были очень изящные: маленькие, белые, ну прямо дамские ручки». После войны она эмигрировала. Переехала в Лос-Анджелес. Позже к ней присоединился муж, устроился инженером-металлургом в Hughes Tool Corp. Муж умер. Несколько лет она прожила одна, а потом обосновалась в нашем пансионате.

Мы отпраздновали вместе с ней ее девяностолетие и предрекли, что она доживет до ста. И она дожила, но десятилетие было тяжелое: ее здоровье все слабело и слабело. Она почти оглохла. Зрение ослабло. На ее столетнем юбилее пришлось вести ее к торту под руки. Мы кричали: «Задуйте свечи!» — но она не слышала нас не видела свеч. Тем не менее она заулыбалась и сказала, что это большой день.

Сто первый день рождения она провела в своей комнате. Мы были в отъезде — мы вообще стали часто уезжать, и каждый раз, возвращаясь, дивились, что миссис Шпрингер еще жива. Другие ее друзья тоже стали уделять ей меньше внимания, даже слегка раздражались, когда приходилось выполнять ее поручения. Ее сто второй день рождения мы прозевали. В тот год я виделась с ней один раз. Казалось неудобным и даже каким-то несправедливым, что она вступила в следующий век. Ее сиделка жаловалась по телефону, что для миссис Шпрингер больше никто не покупает лекарств. Сын миссис Шпрингер умер — своей смертью, не от какой-то конкретной болезни. «Прошел свой земной путь», — сказал кто-то.

Мы забыли про миссис Шпрингер, решили, что она, наверно, умерла, и с удивлением узнали, что ей исполнилось сто четыре года. Нас не пригласили. На дне рождения были только ее сиделка, ее уборщица и водопроводчик. Миссис Шпрингер больше не выходила из своей комнаты. Люди говорили, что голова у нее ясная — она расспрашивает о выборах и о погоде. Ее никто не навещал. Мы чувствовали себя неловко и, как это ни печально, немножко от нее подустали. Никто из нас больше не видел миссис Шпрингер вплоть до самых ее похорон.

Круиз на «Аллегре»

Тогда я впервые оказался в зимнем круизе — устроился официантом на «Аллегру». Пассажиры были в основном люди состоятельные, проводившие часть зимы в круизах по теплым водам Тихого океана — Пуэрто-Эскондидо-Сингапур и обратно, с заходами в Австралию и Новую Зеландию. Той зимой у нас были стоянки и на побережье Южной Америки, от Гуаякиля до Сантьяго, а потом мы пошли на Гавайи с заходом на остров Пасхи. Часто пассажиры даже не трудились сходить на берег — просто разглядывали пристань, выпивали и кривились.

Хибберты, Эд и Вильма, держались сами по себе. Они были из Сиэтла. Лет семидесяти пяти — семидесяти восьми. Всегда ужинали в одиночестве, ни с кем не общались. Эд был очень внимателен к Вильме, а она, по-видимому, была хрупкого здоровья. Я слышал, как о них перешептывались: «Снобы», «Выскочки», «Много о себе понимают», «Ледышки». Наверное, они и сами это слышали.

В Кальяо Вильма заболела и перестала выходить из каюты. В Лиме ее отвезли в больницу, где она и умерла. Эд Хибберт сошел с лайнера, но каюту не освободил. Его столик пустовал, пока он не нагнал лайнер в Гонолулу.

И тогда начались приглашения: вдовы одна за другой предлагали ему поужинать вместе, пропустить по рюмочке, сходить на бал-маскарад. Действовали прямо-таки профессионально — соблазняли его упорно и красиво.

Поразительно, но Эд не упирался. Казалось, он рад их вниманию — и вовсе не как вдовец, только что потерявший супругу, а как самый разборчивый холостяк. Те же самые женщины, которые о нем злословили, теперь восхваляли его и состязались за его симпатии. И у меня было чувство, что отвечая на их ухаживания, крутя с ними романы, но ни с одной не связывая себя всерьез, он сводил счеты — возможно, в том числе с собственной женой.

Он съездил еще в два круиза, вел себя точно так же, вторично так и не женился.

Надгробное слово мистеру Конкеннону