23

Наконец я достал кошелек Алисы. Пересчитал оставшиеся деньги, их осталось 716 гривен и 23 копейки. Я еще раз тщательно осмотрел кошелек и сумочку, надеясь найти еще хоть одну монету или купюру, но ничего больше не было. Знаки продолжали меня осаждать. 7 – это количество оставшихся дней до Пасхи, 16 – сегодняшнее число, 23 – дата неумолимо приближающейся Пасхи.

Я расстроился. События последних дней в Василькове практически не дарили мне никаких знаков, хотя, может, они и были, но мне, занятому проблемой своего выживания, было тогда не до них. Теперь же, окунувшись на несколько часов в свою старую атмосферу и успев психологически немного расслабиться, получать томительные знаки приближающейся смерти было особенно противно.

Неожиданно моя рука наткнулась еще на что-то. Из сумки я достал очередную открытку, хотя несколько минут назад, когда я перерывал всю сумочку уже во второй раз, там была только одна открытка.

Я достал вторую открытку. Это была та самая открытка с желтым букетом цветов, которую Анилегна вручила Алисе после похорон ее матери. Самое странное, что я ее вернул Алисе, но перед домом Обуховых мне вручила ее соседка, и концовка стиха на ней оказалась совсем другой. Я прочел стих:

У матери смертельный лик,
И слезы неба будут долго,
Когда прощаться будешь с ней,
Вернешься к той, по ком скорбишь.

Мне стало очень плохо. Я помнил тот стих наизусть, помнил и вторую его концовку, которую я прочитал в доме Обуховых. Но этот был другим! Изменены всего два слова. В первой строчке вместо слова «красоты», было написано «матери». И в третьей вместо «прощаться будешь с ним», теперь было написано «прощаться будешь с ней». Стихотворение приобретало совсем иной смысл. «У матери смертельный лик»? Что это значит? И «Вернешься к той, по ком скорбишь?» По ком я скорблю? Скорбят только по умершим. Я не по ком не скорблю! Только разве по Алисе.

Настроение стало совсем паскудным. Я взглянул на устроенный мною бедлам из вещей Алисы. На груде косметики, денег и открыток рядом с кошельком лежала аккуратно сложенная несколько раз бумажка в клеточку. Это было то самое письмо, которое я видел в такси, когда бежал из Василькова, и которое все не было возможности прочитать. Я развернул письмо, написанное размашистыми круглыми буквами, и стал читать.

«Мой милый, нежный Витя!

Прошло всего лишь несколько часов, как я встретила тебя. Но поверь, мой хороший, ты стал самым дорогим, что появилось в моей жизни. Последний год я боялась, я высыхала, я медленно умирала, все, – понимаешь, все! – было мне чужим, ненавистным. Мне было тяжело. И я не знала, для чего живу.

Но теперь у меня есть ты. Ты, Витя! Моя опора, мой нежный человек! Ты сильный, смелый, ты самый-самый настоящий! Теперь я знаю, для чего и для кого мне жить!

Я вот сейчас пишу и все думаю, как ты там один, на той темной улице, ждешь меня, борешься ради меня, и надеюсь, что и ты любишь меня. Ведь любовь – настоящая любовь – она бессмертна!

Все, мой дорогой! В дверь звонят. Это такси. Я еду к тебе, любимый!»

Письмо логично обрывалось, но тут же со следующего абзаца следовала дописка. Правда, почерк изменился, буквы стали менее размашистыми и округлыми, хотя схожесть нового почерка с предыдущим была очевидна.

«Витенька! Это было не такси. Похоже, миленький, я не успеваю сегодня приехать к тебе. Нежно целую. Твоя Алиса!»

Мне стало противно. В первую очередь за себя. Зачем, зачем я тогда отпустил Алису одну?! Она ведь мне говорила, убеждала меня, показывала эти чертовы стихи..