232 (СИ)

Все десять военных историков, у которых Томлейя нашла упоминание этого устройства, единодушно назвали его «орудием самоубийства».

Кое-какие сомнения возникли и у Глефода.

— Он выглядит совершенно по-идиотски, — сказал капитан, глядя на кибернетический увеличитель силы. — Из какого мультфильма они украли дизайн?

— Если верить инструкции, он и работает по-идиотски, — пожал плечами Эрменрай Чус. — Для того, чтобы увеличитель силы сработал, необходимо ударить с такой же силой, как если бы ты уже бил с увеличителем силы, понимаешь? Тогда и только тогда увеличитель силы увеличит твою силу. Таково самое современное оружие, что мы отыскали в Музее воинской истории и допотопной техники. И все же это лучшее, что здесь есть, и это лучшее — для тебя.

— Это плохо, — сказал Глефод. — Я предпочел бы вовсе никого не бить.

— Да, — согласился Чус. — Когда людей бьют, им больно.

— Тогда я не буду этого делать, — Глефод взял устройство и осторожно засунул в него правую руку. Увеличитель силы оказался тяжелым и неудобным, в нем было жарко, тесно, и что-то упиралось в подушечку указательного пальца. — Я надену его для того, чтобы им не ударил кто-нибудь другой.

— Я тоже постараюсь никого не убить, — сказал Чус. — И если мы хотим, чтобы все было так, как в твоей легенде, придется нашим врагам погибать не от моей руки, а от чего-нибудь другого.

— Не волнуйся, — капитан похлопал Чуса по плечу. — Я прочел все книги по воинской истории, что были в полковой библиотеке, и скажу так: война есть война, и человек, что в ней участвует, всегда найдет, от чего погибнуть.

И капитан был прав. Вот он стоит перед умственным взором Томлейи — хрупкий человек, одетый в мешанину из всех эпох. Удивительно: хотя ни одна часть этого нелепого костюма не стыкуется с другой, он очень идет Глефоду, как если бы вместо того, чтобы затемнить и упрятать в себе, доспех, напротив, подчеркнул и высветил его природу.

В чем же она состоит?

Ответить на этот вопрос непросто.

Для себя Томлейя решает его следующим образом.

Прежде всего, эклектика эта, подобранная — как будто нарочно! — так, чтобы быть бесполезной в бою, демонстрирует, что Глефод не был воином настолько, насколько это вообще возможно. Со всем своим воображением Томлейя не в силах представить, как в подобной экипировке человек может вести бой, уклоняться и наносить удары. Для этого она не предназначена вовсе. Вместе с тем форма эта выглядит подчеркнуто воински, как если бы волей случая в нее вошли наиболее характерные для воинов черты.

Итак, для писательницы Глефод в своем нелепом наряде и максимально близок к образу воина и максимально далек от него. В этом нет никакого противоречия: в Глефоде идея солдата символически очищается от своей кровавой и темной составляющей, сохраняя при себе все достойное, что свойственно этому призванию.

В конечном счете, капитан оказался истинным воином, неспособным на какое-либо убийство.

Совпадало ли это с мнением самого Глефода?

Разумеется, нет.

Несмотря на очевидный символизм, для него переодевание значило куда больше, нежели для остальных — и значило нечто более глубокое. Впервые он надел форму по собственной воле, впервые двинулся в настоящий бой, как это делал отец в бытность свою офицером Гураба. Не об этом ли дне мечтал маршал Аргост Глефод? Не для того ли говорил он большие и красивые слова, чтобы много лет спустя капитан все-таки превратился из никчемного мальчишки в закаленного смертоносного бойца?

Стоя у пыльного музейного зеркала, где и сам он, и его люди — все обращалось в тени, Глефод вновь вспомнил единственный миг из своей жизни, когда отец предстал перед ним не маршалом гурабской династии, не главой рода, а просто отцом — человеком, у которого есть сын.

Это случилось в один из бесчисленных парадов, любимых Гурабом Двенадцатым. Мужчина и мальчик десяти лет, они стояли на балконе маршальского дома и смотрели, как внизу, под окнами, величественно колышется море знамен, посеребренных копий, синих фуражек и остроконечных шлемов. На другом берегу канала, за шпилями дворцовых башен, гремел салют, и в вечернем небе извивались золотые змеи, пылали огненные цветы, а из крохотных сияющих ракет раскрывались и медленно гасли гигантские купола, зеленые и красные.

Да, то была мощь старого мира — пышная, бессмысленная в своей расточительности, однако же производящая известное впечатление на неокрепший ум. Будет ли маленький Аарван достоин шагать в этих рядах, когда вырастет? Найдет ли в нем род Глефодов замену маршалу Аргосту, чьи волосы уже посеребрило время? Должно быть, именно эти вопросы заботили Глефода-старшего, когда, склонившись к сыну, он взял его голову в свои могучие ладони и заглянул в глаза, надеясь проникнуть в самую душу.