232 (СИ)

Так думал Глефод, и, как и всегда, когда он обдумывал что-то особенно тщательно, он сделал это и о сделанном не пожалел.

Позор отделил Голта от остальных, своими руками он воздвиг вокруг себя стену, и на глазах у Когорты, одолевая собственные усталость и раздражение, капитан шагнул в этот круг отчуждения, в землю, куда, кроме него, не нашел сил ступить никто.

Огест Голт стоял на коленях, Глефод возвышался над ним, словно отец над сыном — израненным, побежденным в неравном бою. Он не мог представить, как поступил бы в этой ситуации маршал, ибо тот за свою жизнь не проиграл ни одной битвы, и солдаты его предпочли бы скорее умереть, чем заплакать.

Обреченный следовать образцу, неспособный выйти за пределы своей роли, Глефод не мог поступить, как отец, поэтому все, что ему оставалось — поступить так, как отец поступить совершенно точно не мог. И вот капитан склонился над Голтом, взял его голову в свои руки, взглянул в глаза — не испытующе, но с волнением перед мукой человеческого сердца — и заговорил так спокойно и мягко, как только умел.

Все повторялось, форма была прежней, и прежними были роли — отец и сын, однако содержание принадлежало уже капитану, было его — и больше ничьим.

— Чшш, тихо, тихо, — сказал Глефод своему воину, который от удивления перестал плакать и теперь глядел на него робко, но с надеждой. — Никто не отречется от тебя. И мы всегда будем рядом. И у нас будет своя легенда — не знаю, будет ли она такой же красивой, как и легенда о двухстах тридцати двух, но что она будет — это я тебе обещаю. И когда ее услышат те, кто считал нас дураками, они скажут: «Ну, надо же!» А мы ответим: «А вы не верили!» И они скажут: «Простите, мы были неправы». И мы, конечно, простим. И все будет хорошо. И я тоже — всегда буду с тобой и никогда тебя не оставлю.

Эти слова — они никогда бы не прозвучали для Глефода, не скажи их он сам, здесь и сейчас. Существовал и другой человек, заслуживающий таких слов не меньше, чем Голт, случайный и чужой — во всяком случае, ту их часть, где говорилось о «я тебя не оставлю». И все же именно ей, скрывающейся от простой и страшной мысли за глажкой уже не нужных рубашек, за поиском пыли на полках, дырок в скатерти, напрасных трат в семейном бюджете — именно ей этих слов услышать не довелось.

Они были сказаны не тем и не тому, и, несмотря на все их тепло, в глубине, за буквами и смыслом этих букв таилась некая червоточина, зловещий каприз причинно-следственных связей, что проистекает из бесконечности истории и нередко обращает благое дело в пролог трагедии. Если бы Глефод не был столь мягкосердечен, Голт бы ушел, уничтоженный, смятый позором — и потому остался бы жив. Преследуя свои неисповедимые цели, историческая необходимость, обрекшая Голта на смерть, обратила в свои инструменты и Глефодово многоречие, и его доброту.

Но даже если бы Голт знал, что будет раздавлен историей, он бы все равно был благодарен Глефоду. Минутное милосердие, жалкое и ничтожное, значило для него больше, чем могучий рок, определяющий жизнь.

Именно поэтому Голт и был одним из двухсот тридцати двух. И кто понимал это лучше, чем его капитан?

— Ты можешь бояться, если тебе страшно, — продолжил Глефод, ибо потому хотел сказать много, что многое стремился услышать сам, — смеяться, если тебе весело, и плакать, если тебе грустно. Тебе не нужно коверкать душу, чтобы мы любили и принимали тебя. Не стыдись страха смерти и не вини себя, если не сможешь убить сам. В подлинном мире, где все так, как должно быть, нет нужды убивать и калечить, и когда хоть кто-нибудь отказывается это делать, тем самым он доказывает, что этот мир возможен, пускай и всего лишь на миг. Вспомни нашу легенду — она и есть кусочек этого мира. Разве сказано в ней об убийствах, о рваных ранах и расколотых черепах? «Враг отступил, понеся большие потери» — но это произошло от неразберихи, и кто-то, может быть, потерялся, да так, что его потом не нашли. Победа пришла от смелости, не от оружия. Ты смотришь на винтовку за моим плечом, на увеличитель силы, в который закована моя рука? Ты думаешь: это пустые утешения, сам-то он точно собрался убивать, а значит, мой главный позор — еще впереди, значит, мне только предстоит устыдиться по-настоящему, стоя в стороне от героев, испачканных во вражеской крови.

Но этого не будет, никто никого не убьет, ведь нам нужна победа, а вовсе не кровь и смерть. Мой отец стрелял в людей. Я, подражая ему, стрелял по крысам — хотя будь я крысой, я был бы против того, чтобы в меня стрелял какой-то капитан. Все это были игрушки, забавы человека, что никогда не двинется в бой. Но теперь, когда этот бой настал, я наконец-то понял, в кого мне стоит стрелять на самом деле.

Смотри: эта винтовка — последнее современное оружие, которое мы еще не отказались использовать. Чтобы ты воспрянул духом и поверил в нашу мощь и наше будущее, я клянусь тебе палить из нее лишь в воздух.