24 часа

– Можно воспользоваться твоим телефоном? – Алкоголь уже проник в мой мозг, он поет в моих венах, журчит во мне.

– Конечно. – Он указывает на телефонный аппарат, стоящий на столе. – Давай, звони куда хочешь. А я пока что-нибудь надену.

Набирая номер Сида, я смотрю на висящую на стене картину Хёрста[59], которая очень даже подходит для жилища Рандольфа. Мне никогда не нравились произведения Хёрста – крикливые, фальшивые, такие… неестественные. Я помню тот вечер, когда мы с Сидом были здесь в последний раз около года назад. Мы тогда отмечали какое-то дурацкое событие вроде получения крупнейшей в истории суммы от продажи произведения современного искусства, а у Джоли только что вышел ее первый суперхит. Она пела прямо вот в этой комнате тем слегка хриплым голосом, который берегла для немногочисленных избранных слушателей. Ее волосы, уложенные в прическу в стиле «афро», поблескивали и переливались, а ее кожа мерцала, как облизанная карамель. На Джоли было сверкающее белое платье, которое сидело на ней как влитое. Затем на балконе Рандольф познакомил ее со своим любимым протеже – то есть с моим мужем. Это произошло вскоре после того, как мы побывали в Париже, после того, как Сид вышел на международный уровень. У нас на тот момент все еще оставались шансы, не так ли?

Впрочем, в глубине души я осознавала, что уже слишком поздно. Это был всего лишь вопрос времени.

Рандольф повел Сида на балкон покурить, замышляя познакомить его там с Джоли. Я наблюдала за этим из квартиры, доведенная едва ли не до слез скучным разговором с каким-то владельцем художественной галереи, которому беседовать со мной нравилось еще меньше, чем мне с ним. Рандольф прикурил сигары, приглядывая одним глазом за Сидом, а вторым – за мной.

Наблюдая за ними, я увидела, как он предложил Джоли затянуться большой, скрученной вручную гаванской сигарой, как она, хихикнув Сиду, обхватила кончик сигары своими чувственными губами, прекрасно понимая, что в этом есть нечто порнографическое, и мне подумалось, что она вполне может в него влюбиться. Остроглазый, стройный, гибкий и мрачный на вид гений: мой прекрасный кошмар.

Я всем своим существом осознавала, что от Рандольфа ничего хорошего ждать не приходится. Он думал, что я имею слишком много власти над Сидом (что было нелепостью, потому что никто не имел власти над Сидом – даже сам Сид). Когда Сид принимал какое-то решение, которое Рандольф считал плохим, – например, когда он отказался от выставки в Нью-Йорке ради того, чтобы взять отпуск на полгода, или когда он отказался от заказа султана Брунея, который хотел, чтобы Сид написал портрет его скаковой лошади за гонорар в несколько миллионов долларов, – Рандольф обвинял в этом меня.

Поэтому Джоли очень даже подходила Рандольфу в свете грядущих событий: ее карьера была на подъеме, она модно одевалась и, хотя она разговаривала в манере обитателей бедных восточных районов Лондона и зачастую вела себя как уличный сорванец, она происходила из очень хорошей семьи и получила образование в частных учебных заведениях. Лишь позднее я узнала, что она умеет и очень громко петь – таким громким и гортанным голосом, какому позавидует любой портовый рабочий, – и что она будет бороться самыми подлыми и грязными способами за этого мужчину. Именно в тот вечер дома у Рандольфа она решила, что он ей нужен.

Одним ухом я слушаю длинные гудки в телефоне, а другим – как Рандольф тихо разговаривает с кем-то в соседней комнате, и мне становится интересно, кто еще тут есть. Сид не отвечает, его автоответчик не включается, и поэтому я кладу трубку и подкрадываюсь к двери в спальню, но затем осознаю, что Рандольф тоже разговаривает по телефону.

– Да, конечно, это точно она, – говорит он. – Она в данный момент здесь.

Я резко открываю дверь, и Рандольф вздрагивает, как уличенный в чем-то ребенок.

– Это Сид? – спрашиваю я и протягиваю руку к телефону, но Рандольф говорит «нет!» и нажимает на кнопку отбоя.

Я выхватываю у него телефон, но он с силой толкает меня. Он ведь крупный и крепкий мужчина с сальными волосами, обрамляющими его круглое стареющее лицо. Он толкает меня, и я отлетаю вглубь комнаты, поскальзываюсь и падаю. Его телефон тоже падает на пол. Я хватаю телефон, смотрю на экран и вижу, что последний набранный номер – это номер Сида в Ислингтоне[60].

– Значит, они там, да? С ними все в порядке? – спрашиваю я, тяжело дыша, а затем встаю. Рандольф подскакивает ко мне.

– Знаешь, а ведь ты мне никогда не нравилась – ты, нахальная прохиндейка, – говорит он, а затем снова толкает меня, но это уже больше, чем просто толчок: в нем чувствуется ненависть и жажда насилия. Я опять падаю на пол. – Ты все испортила, разве не так?

Однако этот его пинок и рожденная им боль напоминают мне, что я, слава богу, еще жива. У меня возникает непреодолимое желание расхохотаться. Мне кажется очень уместным то, что я сейчас дерусь с этим человеком, который олицетворяет собой все то, что я ненавидела в своей жизни с Сидом.