2666

Она попросила одного из официантов вызвать такси. И назвала гостиницу. На стойке портье сказали, что у них зарезервирован номер на имя Бенно фон Арчимбольди. Оба прошли вслед за рассыльным в одноместный номер. С удивлением Арчимбольди обнаружил там радио.

— Разбери чемодан, — велела баронесса, — и приведи себя в порядок, сегодня вечером мы ужинаем с моим мужем.

Пока Арчимбольди проследовал к комоду, дабы выложить в ящик пару носков, рубашку и трусы, баронесса принялась настраивать аппарат и нашла джазовую радиостанцию. Арчимбольди пошел в ванную, побрился, смочил волосы водой и причесался. Когда же вышел, свет в комнате был погашен, и горела только лампа на прикроватной тумбочке, а баронесса приказала ему раздеться и лечь в постель. Оттуда, укрытый одеялами до самой шеи и с приятным ощущением усталости, он смотрел, как она, стоя в одних лишь черных трусиках, ищет и находит радиостанцию классической музыки.

В общей сложности он провел в Гамбурге три дня. Ужинали они с господином Бубисом дважды. В первый раз Арчимбольди рассказывал о себе, а во второй встретился с некоторыми друзьями знаменитого издателя и почти не раскрывал рта, дабы не сказать лишнего. Среди близких знакомых господина Бубиса, по крайней мере в Гамбурге, писателей не было. Банкир, разорившийся аристократ, художник, который только писал монографии о художниках XVII века, и переводчица с французского — всех их крайне заботили судьбы культуры, все они были умны, но писателей среди них не оказалось.

И все равно он почти не раскрывал рта.

Отношение господина Бубиса к нему претерпело значительное изменение — Арчимбольди не без оснований подумывал, что причиной тому стали хорошие рекомендации баронессы, которой он все-таки доверил свое настоящее имя. Он произнес его в постели, когда они занимались любовью, и баронессе не пришлось повторять его дважды. С другой стороны, когда она все-таки потребовала раскрыть, что случилось с генералом Энтреску, отношение ее к сказанному оказалось странным и в какой-то мере приоткрывающим тайну ее личности. Он рассказал, что румын погиб от рук своих загулявших солдат, которые его избили, а потом распяли, а баронесса только и спросила (можно подумать, умереть распятым во время Второй мировой войны — рядовое событие!), было ли тело на кресте обнаженным или одетым в форму. Арчимбольди ответил, что тело, если подойти к этому с практической точки зрения, было безусловно обнаженным, но на самом деле на нем сохранялись обрывки формы, достаточные для того, чтобы русские, уже наступавшие беглецам на пятки, поняли бы, что румынские солдаты оставили им в подарок целого генерала. Но также тело было достаточно раздето, чтобы русские увидели своими глазами преогромные размеры румынских гениталий, что, в данном случае, заметил Арчимбольди, составляло двусмысленный пример, ибо он видел некоторых румынских солдат обнаженными, и их мужские достоинства, скажем так, ничем не отличались от германских размеров, в то время как член генерала Энтреску, поникший и фиолетовый, как и полагается члену избитого, а потом распятого человека, превосходил вдвое, если не втрое, обычный член — будь то член румынский, немецкий или, если привести любой другой пример, французский.

Сообщив это, Арчимбольди замолчал, а баронесса сказала, что такая смерть пришлась бы храброму генералу по нраву. И добавила, что Энтреску, хоть его и превозносили как полководца, в отношении стратегии и тактики неизменно выказывал себя сущим идиотом. Но вот как любовник — о да, тут ему равных не было.

— Не из-за размеров его члена, — уточнила баронесса, дабы не оставить между собой и Арчимбольди каких-либо недоговоренностей, каковые могли у того возникнуть со своей, так сказать, стороны кровати, — но в некотором зверином смысле: болтая, он был веселее ворона, а вот в постели превращался в гигантскую манту.

На что Арчимбольди заметил, что, пусть он и мало видел в тот короткий визит генерала и его свиты в карпатский замок, но впечатление сложилось, что вороном был все же секретарь, некий Попеску, — мнение, немедленно опровергнутое баронессой, она сказала, что Попеску — просто какаду, какаду, который летел вслед за львом. Вот только у льва не было когтей, а если и были, он не хотел ими воспользоваться, и клыков, дабы кого-то изорвать, у него тоже не было, — он обладал лишь чувством, немного комическим, собственной судьбы, судьбы и понимания судьбы, которое в чем-то эхом перекликалось с судьбой и пониманием судьбы Байрона, поэта, которого Арчимбольди, благодаря прихоти случайного выбора в публичной библиотеке, читал и никоим образом не мог сравнить, пусть даже в виде эха, с дурацким генералом Энтреску, добавив еще, что понимание судьбы невозможно отделить от реальной судьбы индивида (бедного индивида), ибо они — по сути, одно и то же: судьба, неизъяснимая материя, постепенно становящаяся неотвратимой, — это одновременно и ее понимание, которое человек носит в себе.