2666

Затем повесила трубку, позвонила на стойку администратора и попросила разбудить ее через три часа. Затем, даже не раздевшись, легла спать. Потом услышала шум в коридоре. Телевизор работал, звук был отключен. Ей снилось кладбище с могилой гиганта. Плита раздвигалась, и гигант высовывал руку, потом другую, затем голову — с золотистыми волосами, полными земли. Она проснулась до того, как ей позвонили. Включила звук в телевизоре и долго кружила по комнате, поглядывая искоса на экран — там шло шоу певцов-любителей.

Когда зазвонил телефон, она поблагодарила портье и снова набрала гамбургский номер. Та же секретарша ей ответила и сказала, что издательница уже на месте. Лотте подождала несколько секунд и услышала в трубке хорошо поставленный голос женщины, которая, как ей показалось, получила высшее образование.

— Вы издательница? — спросила Лотте. — Я сестра Бенно фон Арчимбольди, то есть Ханса Райтера, — сказала она, а потом замолчала — ей не пришло в голову, что еще можно тут сказать.

— У вас все в порядке? Я могу сделать для вас что-нибудь? Секретарша мне сказала, что вы звоните из Мексики.

— Да, я звоню из Мексики, — сказала Лотте, а на глаза навернулись слезы.

— Вы там живете? Из какого города Мексики вы звоните?

— Я живу в Германии, сударыня, в Падерборне, у меня там автомастерская и кое-какая недвижимость.

— Ах, прекрасно!

И только тогда Лотте поняла, причем неизвестно как, возможно, из-за того, как издательница восклицала, или по тому, как та задавала вопросы, что говорит с женщиной гораздо старше себя, то есть с очень старой женщиной.

И тогда шлюз открылся, и Лотте сказала, что уже давно не видела брата, что ее сын сидит в мексиканской тюрьме, что ее муж умер, что она не стала повторно выходить замуж, что по необходимости и от отчаяния выучила испанский, но еще не слишком хорошо говорит на этом языке, что ее мать умерла, а брат, скорее всего, этого не знает, что она думает продать автомастерскую, что она прочитала книгу своего брата в самолете, что чуть не умерла от удивления и, пока ехала через пустыню, только думала и думала о нем.

Затем Лотте извинилась и в этот момент поняла, что плачет.

— Когда вы вернетесь в Падерборн? — спросила издательница. — Дайте мне свой адрес. — И потом: — Вы были золотоволосой очень бледной девочкой, и временами ваша мать приводила вас, когда приходила работать по дому.

Лотте подумала: что за дом? И как я могу об этом помнить? А потом подумала, что единственный дом, куда ходили работать люди из деревни, — это родовое поместье барона фон Зумпе, и тогда она вспомнила о нем и о тех днях, когда она приходила туда с матерью и помогала ей вытирать пыль, подметать, полировать канделябры и натирать воском паркет. Но прежде чем Лотте смогла хоть что-то сказать, издательница произнесла:

— Думаю, скоро вы получите новости о своем брате. Было очень приятно с вами поговорить. До свидания.

И повесила трубку. В Мексике Лотте еще некоторое время просидела с телефоном, прижатым к уху. Оттуда, как из пропасти, доносились какие-то звуки. Звуки, которые слышит человек, падающий в пропасть.

Однажды вечером, через три месяца после ее возвращения в Германию, к ней явился Арчимбольди.

Лотте уже хотела ложиться спать, надела ночную рубашку — и тут раздался звонок. По интеркому она спросила, кто это.

— Это я, — ответил Арчимбольди, — твой брат.

Той ночью они проговорили до самого рассвета. Лотте рассказала о Клаусе и о смертях женщин в Санта-Тереса. Также рассказала о снах Клауса, этих снах, где появлялся гигант, который вызволит его из тюрьмы, хотя ты, сказала она Арчимбольди, уже не кажешься гигантом.

— Я никогда им не был, — сказал брат, кружа по гостиной и по столовой дома Лотте, а потом остановился перед полкой, на которой выстроилась дюжина его книг.

— Я не знаю, что делать, — сказала Лотте после долгого молчания. — У меня уже нет сил. Я ничего не понимаю, а что мне понятно, того я боюсь. Ничего не имеет смысла.

— Ты просто устала, — произнес брат.

— Я устала, и я стара. Мне нужны внуки. Вот ты — ты действительно старый, — добавила она. — Сколько тебе лет?

— За восемьдесят, — ответил Арчимбольди.

— Я боюсь заболеть, — продолжила Лотте. — Это правда, что ты можешь получить Нобелевскую премию? Я боюсь, что Клаус умрет. Он гордый, не знаю, в кого он такой. Вернер таким не был, — заметила она. — Папа и ты — тоже. Но почему ты, говоря о папе, называешь его хромым? А маму — одноглазой?

— Потому что они были хромой и одноглазая, — отозвался Арчимбольди. — Ты разве не помнишь?

— Иногда припоминаю, — ответила Лотте. — Тюрьма ужасна, ужасна, хотя со временем ко всему привыкаешь. Это как заразная болезнь. Госпожа Бубис была очень любезна со мной, мы проговорили немного, но она была очень любезна. Я ее знаю? Я ее видела когда-нибудь?

— Да, — сказал Арчимбольди. — Но ты была маленькой и, наверное, не помнишь.

Потом он провел кончиком пальца по корешкам своих книг. Их там стояло немало и всех видов: в твердой обложке, мягкой, покетбуки.