27 приключений Хорта Джойс

— Стой. Не хочешь ли ты сказать, — перебил Хорт, подняв топор, — что от старости я впал в естественное детство. Ну, ну? Или я не сумею доказать, что юность, светлая юность живет во мне, а не детство.

— Докажи, докажи, — заторопили Чукка и Рэй-Шуа.

Хорт быстро оделся, взял длинную веревку, топор и вышел в сени, посвистывая.

Чукка и Рэй-Шуа наблюдали.

Из сеней Хорт открыл дверь в чулан, где хранились разные припасы, мотор от лодки, инструменты и всякая всячина, и все это перетаскал частью в сени, частью в хижину.

Потом в верхней стене чулана, что возвышалась над землей, начал рубить четырехугольное оконное отверстие.

Прорубив, Хорт лопатой стал, выгребая снег в чулан, проделывать снежный коридорчик, в который скоро забрался, как крот, продолжая сбоку выкидывать снег.

Чукка и Рэй-Шуа мерзли и хохотали.

Диана рвалась в снежную нору к Хорту, очевидно полагая, что Хорт зачуял без ее ведома какого-то зверя.

Диана лаяла и обнюхивала снег, выталкиваемый ногами Хорта.

Через полчаса энергичной работы, когда Хорт пролез по земле под снегом метров 8, он стал пятиться обратно, зацепив один конец веревки за что-то, а другой держал в руках.

— Теперь давайте тащить, — весело предложил изобретатель, — а что вытащим — будет наше. Ну.

Все трое схватились за веревку и начали не без усилия тащить, пока, наконец, к общему удовольствию, не увидели, что прут здоровенное бревно.

Рэй-Шуа бросился за пилой.

— Чорт разнеси мои замерзшие мозги, я бы никогда не додумался до такой комбинации, — волновался он, — ведь через: несколько мгновений у нас в берлоге запахнет тропиками Козерога. Браво, Хорт, великолепно доказавший свою юность, браво!

— Кстати и обед будет вкуснее. Браво, отец, — поддерживала Чукка, продолжая стряпню, — я давно и очень в находчивость нашего старого юноши верю.

— Это еще не все, — разошелся Хорт, — продолжение будет после обеда. Тут забавно то, что об этом бревне я вспомнил еще при словах оратора Рэй-Шуа: «к чорту мое писательство», а при моем упоминании о зайцах я придумал способ его доставки. Очевидно, представление о заячьих норах толкнуло на эту мысль, но почему определенные слова Рэй-Шуа явили воспоминание о бревне, оставленном от постройки, не знаю…

— Ххо. Я довольно легко могу разъяснить тебе: — загорелся Рэй-Шуа, помогая Хорту пилить сосновое бревно на дрова, — при своих словах: «к чорту мое писательство» — я вспомнил, как осенью в первый снег мы сидели с тобой на этом бревне и спорили о том — правильно ли я поступил, бросив писать свои книги… Радио-мысль…

— Теперь ясно, — перебил Хорт, — и я готов без конца утверждать, что во-первых, ничего на свете не происходит зря, а во-вторых, ты поступил неправильно, бросив свое писательство. Некоторое время и я думал, что это правильно, а потом решил, что это — ерунда, неправильно.

— Правильно, правильно! — кричал Рэй-Шуа, оттаскивая в сени отпиленный чурбан, — я согласен вполне, что ничего на свете не происходит зря. А раз это так неоспоримо — то мое брошенное писательство — очевидно факт какого-то высшего смысла, значение которого впоследствии как всё, мы сумеем разгадать…

— Нет, нет, — не соглашался Хорт, закуривая, — нет, в кажущейся слепоте всего «не зря происходящего» самую важную роль играет какая-то гениальная непосредственность, без малейшей примеси, чистая радио-мысль или любое радио-явление, организованное — скажем — законами мировой гармонии. Именно — чистая непосредственность. В этой чистоте — истина, верный итог, линия электронной молнии. Мгновение. И знай я об этом ранее — я скорей разыскал бы Чукку… То-есть также, как прошлой осенью я бросился с моторной лодки и, не зная дорог, не слыша признаков голоса или шума, быстро нашел, как и ты, Чукку, и мы спасли ее от когтей медведицы. Но какая же непосредственность в том, что ты писатель Рэй-Шуа, обладая высоким мыслетворческим аппаратом, называемым талантом, или просто искрой, но не божьей разумеется, а искрой большой радиостанции, ты придумываешь закрыть свое производство… Почему? Не понимаю. Ты прав отдохнуть, если устал работать, ты прав в своих горячих увлечениях, требующих перерыва работы, но ты не имеешь права бросить писательство и никаких сил у тебя не хватит сделать это, как однажды я решил бросить свою жизнь — удавиться, и не мог. В то время я был нужен, быть может, одной Чукке, но и она не дала мне бросить жизнь, и я ей благодарен: все-таки хоть у могилы дней увидел лик счастья — награду за сорок омерзительных лет. А ты? Ты — знаменитый романист Рэй-Шуа, связавший имя свое, мысли свои, сердце свое с десятками тысяч своих читателей, — неужели ты найдешь в себе такие исполинские, легендарные силы, чтобы так просто бросить к чорту свое писательство. Да еще свалить это на какой-то факт высшего смысла…

Бревно было кончено пилить, когда как раз кончил говорить улыбающийся Хорт, принимаясь теперь с Рэй-Шуа колоть дрова.

Из хижины доносился раздражающе-приятный запах жареного мяса.

Чукка старалась.

Разгоревшийся на работе Рэй-Шуа, аппетитно начал раздувать ноздрями и спокойно заявил: